Альпийский синдром

Оставшись с Ващенковым вдвоем, мы сидели в полутемном кабинете и вполголоса разговаривали. Полчаса назад гости из Пустовца – полковник милиции Кривоногов и советник юстиции Корнилов – уехали. Приятель Ващенкова, бывший директор межрайбазы Осипов, нагловатый тип, похожий на подтоптанного грузина, заглянув незадолго перед тем на огонек, умчался вслед за гостями по каким-то своим неотложным делам. И я засобирался, но Ващенков удержал меня за рукав.

– К Лидочке рванул, – пояснил он, кивая на дверь, за которой скрылся Осипов. – Она его позже одиннадцати на порог не пускает. Еще не жена, а ведет себя – боже упаси!..

Скосив глаза к переносице, он поглядел сквозь наполненную стопку на свет.

– А мы с тобой, Женя, люди свободные: хотим – пьем, не хотим – опять пьем. Давай еще по одной!

– Я пас. Поздно уже. И, кажется, дал лишку… Жена голову оторвет: я в последнее время что ни день – на ремень…

– А на посошок? Смотри, сколько всего осталось: ешь и пей – не хочу! Твой Кривоногов расстарался, а мне все это куда? Кстати, хитрый он мужик. Пройдоха! Органично укладывается под нынешние лекала… Ему бы лишний раз не высовываться… Но все равно выкрутится, с нами или без нас. Потому поступим по закону: есть злоупотребления, нет злоупотреблений… А водку его выпьем и баклажанами закусим, и черт с ним! Ура!

Выпили, и я пробежал глазами по заваленному бутылками и закусками столу. Или показалось, что пробежал? Все в кабинете двоилось и подплывало в сизом сигаретном дыму, повисшем над столом, будто кучевые облака над Гималаями. И с глазами что-то происходило: я то промаргивался и усилием воли вглядывался в бледное лицо Ващенкова, видел шевеление его губ, даже крученую ниточку давнего шрама различал в углу рта, то снова проваливался в зыбкое безвременье, куда глухой бормочущий голос собутыльника долетал едва-едва.

– А у меня открылось второе дыхание. Теперь хоть до утра могу пить.

«Ты-то можешь! А я? И зачем только я набрался? – мелькала в голове запоздалая мысль. – Что скажет Даша? Надо бы теперь к Даше…»

А все так хорошо начиналось! Во второй половине дня за мной заехали Кривоногов с Корниловым, и мы отправились к Ващенкову: на новеньком милицейском «Опеле» – они, на служебной «семерке» – я.

Перед тем как ехать, Кривоногов не удержался от похвальбы.

– Хетчбэк! – горделиво выговорил он непонятное слово, глядя на меня снизу вверх, потому как росту был небольшого, зато в ногах крепок и ходил, будто кавалерист, вразвалку и слегка раскорячась. – Сначала подумал: матом немчура кроет. Оказалось, дверца у нее сзади, потому такое название. Очень даже удобно: багажник вместительный, все влезло…

Он на мгновение приподнял дверцу и указал на корзину, источавшую сложный сладковато-пряный запах жареного мяса и специй, и на картонный ящик со спиртным.

«Затарился, бравый карапет!» – не без скрытой насмешки подумал я.

Повод если не для насмешки, то, по крайней мере, для незлой улыбки все-таки был. Полковник со своим маленьким лицом, тщательно подбритыми усиками и скошенными бачками, надевший на крошечную голову огромную фуражку с высокой тульей, напомнил мне гриба-боровика из мультфильма о грибной жизни.

Словно бы уловив эту потаенную улыбку, ментовский щеголь кольнул меня крохотными грачиными глазками и неожиданно предложил, указав на водительское кресло «Опеля»:

– Хотите прокатиться? Управляется легче легкого: гидроусилитель и все такое… Это вам не наша, отечественная колымага! – И добавил с намеком на свои прискорбные обстоятельства: – Кстати, машинка такая есть только в моем отделе, одна на область. Называется, постарался: вместо благодарности получил уголовное дело. Наука, братцы, на всю жизнь…

Эти же слова он не раз еще повторял в кабинете у Ващенкова…

Потом были рукопожатия, возлияния, велеречивые тосты, обещания и надежды. Кто-то обнимался и целовался на прощание – не то Кривоногов обнялся с Ващенковым, не то по привычке облобызался с Корниловым, – но мне было уже все равно. Не то чтобы я был смертельно пьян, но какая-то алкогольная усталость затягивала в полуявь-полусон, и в этом пограничном состоянии я то клевал носом, то встряхивался и ловил обрывки фраз о чем-то немолчно бормочущего Левушки Ващенкова.

– Пойду проветрюсь, – посреди какой-то недоговоренной фразы сказал я наконец и рывком поднялся из-за стола.

– И я с тобой, – потянулся следом Левушка. – Но сначала допьем, что в рюмках осталось. Оставлять в рюмках – плохая примета…

В небольшом дворе городской прокуратуры, закрытом от любопытных глаз высоким забором, было сумеречно и тихо. Но квадрат неба, видимый со двора, все еще светлел – едва не сказал про себя: глубоко над головой, будто в опрокинутом колодце. И первая звезда плескалась уже на дне желтоватым, едва различимым пятнышком…