Пора было устраиваться на ночь: составлять стулья, раскатывать на них матрас, стелить постель. Но я медлил: очень хотелось кофе, – и я собирался с силами, чтобы преодолеть хмельную тяжесть в теле, заторможенное сознание и притяжение кресла и кое-как добраться до электрочайника. Оглушительная тишина нависала и давила, – и в этой тишине мышиное шебаршение где-то под полом, в дальнем углу, под сейфом, было единственным внятным звуком в кабинете, несносным, непереносимым. «Пшла!» – топнул я о половицы, но проклятая мышь принялась шуровать и грызть еще наглее.
– Черт с тобой, грызи! Завтра получишь отменную порцию мышьяка, – пообещал я – и звук тотчас прекратился. – А, задумалась! Смотри мне!
Но вскоре от давящей тишины у меня зазвенело в ушах. И все вокруг – оклеенные дешевыми обоями стены, неровный потолок, подслеповатый свет люстры под потолком, и притаившийся шкаф, и сейф в углу, и овальный стол с маленьким приставным – все вдруг показалось тусклым и убогим, я же себе – заброшенным неизвестно куда и зачем, очень несчастным и одиноким.
«Что там Дашка? Опять танцует?» – мелькнуло воспоминание, и чтобы отогнать его от себя, я выбрался из кресла и, с трудом удерживая равновесие, отправился ставить чайник.
И тут в окно кто-то постучал со двора. Стук был хилый, робкий – едва различимый стук, – и сначала я не обратил на него внимания: показалось. Но через секунду стук повторился. Я оттянул штору и выглянул в окно – какое-то расплывчатое, нечеткое пятно отдаленно напомнило мне женское лицо.
– Кого принесло? Ночь на дворе! – пробурчал я и по темному глухому коридору отправился открывать.
В проеме черного хода, будто на фотографическом, плохо проявленном негативе, темнела женская фигура в плащике, перетянутом пояском, с зябко поднятым и прихваченным у подбородка воротником. Но я сразу – чутьем, с каким в кромешном мраке угадывают близких и знакомых, еще не разглядев их как следует, – распознал Надежду Гузь. Что такое, зачем принесло?
Она молчала, взглядывая на меня исподлобья, и я первым не выдержал – отступил в провал коридора. Секретарша боком протиснулась мимо меня и пошла по коридору, сильнее, чем обычно, перегнувшись в талии и наклонив голову, но у канцелярии как будто споткнулась – остановилась в желтоватой, косо падающей из раскрытой двери полосе света.
– Шла из магазина, смотрю: горит, – сказала она каким-то шелестящим шепотом, не поднимая глаз. – Подумала: вдруг что-то случилось. – Тут она наконец взглянула на меня и густо покраснела. – Я пойду, да?
У Гузь был какой-то ошеломленный, одичалый вид: губы решительно сжаты, темные глаза расширены, как у испуганной кошки, рука с пакетом для продуктов дрожала, и пакет негромко шелестел, касаясь полы ее плаща.
– Нет уж, заходите, – проворчал я сердито. – Еще подумаете бог знает что.
– Я не подумаю, – запротестовала Гузь, переступила порог канцелярии и при этом быстрым косящим движением глаз заглянула в мой кабинет. – Вы не поехали домой?
От нее непривычно пахло духами, и волосы были уложены тщательнее, чем обычно, – это меня озадачило и почему-то, более прежнего, разозлило.
– А вам что? Не поехал! – грубо отрезал я, прошел в кабинет и уселся в кресло. – Что, Надежда Григорьевна?
Она не ответила. Со своего места я услышал, как она сделала несколько шагов по канцелярии, потом откуда-то из-за двери донесся ее хрипловатый, чуть простуженный и какой-то дребезжащий, неуверенный голос:
– Вы чайник поставили? Хотите кофе? Я сейчас заварю.
«Иди к черту!» – едва не огрызнулся я, но одиночество вдруг глянуло из своего угла Дашкиными глазами – и я отступил: – Кофе так кофе! Все лучше, чем сидеть одному.
В канцелярии загремел чайник, зазвенели чашки. Затем Гузь заглянула в кабинет – уже без плаща, в суконном платье с сердечком-вырезом на груди:
– Может, вы есть хотите? У меня тут с собой… случайно…
Вот тебе раз: случайно! Как понимать это случайно?
Поймав мой озадаченный взгляд, Гузь попыталась улизнуть, но не тут-то было: я поманил плутовку пальцем и сурово нахмурил брови:
– Надежда Григорьевна! Ну-ка, что такое?
Она смешалась, но ненадолго. С вызовом тряхнув свалившейся на лоб прядью, словно застигнутая на шалости девчонка, призналась: да, случайно увидела, как я приехал с Мирошником… да, пришла… почему пришла?.. а потому!.. Тут она приподняла узкие плечи, точно и сама не понимала своего поступка, порывисто вздохнула и прикусила уголок нижней губы.
– А зачем стучали в окно? – наседал я, но уже как-то вяло, беззлобно – для того только, чтобы не молчать. – У вас есть ключ от парадных дверей, – стучать зачем?
– А если вы не один… Мало ли…
Ах вот оно что! Явилась проверить, не вожу ли сюда женщин?
– Знаете что, любезная Надежда Григорьевна…
У нее сделалось опрокинутым лицо, губы задрожали.
– Простите. Я сейчас уйду. Немного побуду и уйду. Сварю кофе – там, у себя, – выпью и… Дома так тошно!..
«Ну вот еще и это… Ей тошно! С чего бы, скажите на милость, тошно? А впрочем, у каждого найдется своя причина…»