Альпийский синдром

– Что? Ну ты загнул! – опешил Мирошник, невольно втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам. – Ничего я не знаю, у меня не сыскное бюро. В этой истории Иван Николаевич ни с какого боку… Даже если между ними пробежала черная кошка, ничего такого не было и быть не могло. Уяснил?

– Иди к черту! Наливай, а то как-то зябко. – Я поглядел на слюдяную воду озерца, передернул плечами и вздохнул: – Как осень, начинаю мерзнуть. Старость, что ли, подступает? А, Василий Александрович?

– Какая еще старость? Обленился ты, Евгений Николаевич! – загоготал Мирошник. – У тебя баба есть? Не жена – баба? То-то! Лекарство от старости – молодухи. И тебе бы для профилактики, да куда там! Ты Смуглянку трогал за места, за которые надо трогать? Упустил, да? Ну и поделом, ну и мерзни! Кстати, видел ее на днях, очень даже предметно интересовалась: где да как?.. Говорит – понравился, говорит – хоть сейчас…

– Иди к черту!

– Как же, разбежался! По третьей выпили? Самое время поговорить о них, подлых. Дать ей твой телефон или сам позвонишь?

– Отстань! Ты сегодня будто пушкинская сводня: «Сводня грустно за столом карты разлагает…» Не читал?

– Куда мне! Это ты да еще моя жинка ученые, а я так, лайдак. Как-то и она Пушкиным попрекала: о тебе, Васька, когда еще Пушкин написал: «Там на неведомых дорожках следы невиданных б…й». Твои это дорожки, Васька, и б…и твои! Говори, кто такая Анька? Поймаю с Анькой на этих дорожках – обоим ноги повыдергаю.

– Сурово, брат! Что, и Анька у тебя есть?

– Есть. В Греции все есть. Как в песне: «Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта…» И Анька, само собой, куда, брат, без Аньки! За нее и выпьем.

Выпили за неведомую мне Аньку.

И как-то потеплело. Время начало обволакивать, тормозить, пока вовсе не остановилось – не время, а стоячая вода, как в лесном озерце, желтоватом, мертвенном, усеянном листьями, напоминающем ослепшее зеркало.

– Люблю, понимаешь, баб: молодое женское тело, и все такое, – бубнил где-то рядом, в густом туманном времени, Мирошник. – Люблю в этом деле новизну: сегодня брюнетка, завтра блондинка; утром тоненькая, вечером как сдобная булка. Скажешь, Бог создал баб одинаковыми? Нет, шутишь, лекала у них разные: у одной все так, у другой – этак… Да ты и сам знаешь: замутил с Анькой?!

Я мотнул головой: врешь, это у тебя Анька!

– Не в том дело, у кого. Признайся, есть у тебя кто-то – не жена? Нет? Как нет? Выпьем – и будет! Иначе как понять, зачем разнообразие жизни? Посмотри, вот дуб. Вот осина, береза, клен. Деревья, да? Но все разные. А у тебя Аньки нет. Или есть? Живешь на манер пескаря: зарылся с головой в ил… Поехали к Смуглянке!

– Иди к черту!

– Я только оттуда… Выпьем? Стой, не садись: земля холодная! И трава холодная! Садись на лавку…

Я грузно сел на волглую скамью, и она качнулась, поплыла подо мной, как лодка по стоячей темной воде.

– О чем я? Об Аньке? Люблю баб, но всякий раз опасаюсь – как бы эта любовь не вышла боком. – Мирошник наклонился, пьяно зашептал, выпучив красные, кроличьи, невидящие глаза. – Вот помру я, и вдруг – бац! – очнусь в женском теле. Противное слово: реинкарнация… И вот я не мужик, а баба. По земной любви Бог того, вселил… И все у меня, как у бабы… все бабское, одним словом. Нет, не желаю! Помер и помер! Не желаю, чтобы я – баба и какой-нибудь жлоб лез ко мне под юбку, щупал, тискал и это самое!.. А ты помалкивай, раздвигай ноги, имитируй оргазм! Жуть! Нет уж, если опять родиться, уже бабой, никому не дамся! Помру старой девой, засахарившейся, но нетронутой… Эй, спишь что ли? А на посошок?

– Я Дашку люблю, – неожиданно пробормотал я. – А она, она…

– Дашка – это кто? Кто – Дашка? Ну? Эк тебя развезло!..

«Поехали к Дашке!» – сказал я или подумал, что сказал.

На обратном пути я несколько взбодрился, ожил и, выйдя из «Нивы», поднялся по ступенькам прокуратуры преувеличенно твердым шагом. Окна были темны, дверь заперта, и я долго возился с ключом не в силах нащупать замочную скважину.

– Николаевич, может, ко мне? Переночуешь, баньку согрею, поговорим о жизни, – крикнул из машины Мирошник, но я только отмахнулся – езжай, не мозоль глаза!

«Нива» фукнула и исчезла за поворотом.

В здании было намного темнее, чем снаружи. Нашарив выключатель, я зажег свет, снял куртку, сел в кресло и устало закрыл глаза, но тотчас открыл их снова – на столе белела записка, состряпанная рукой Гузь. «Вам несколько раз звонила жена», – прочитал я, ворочая непослушными губами.

«Звонила, а я здесь! – ухмыльнулся я, перебарывая желание сорваться с места и, не медля ни минуты, помчаться домой. – Ну уж нет! Что бы у тебя теперь ни случилось, меня это не касается».

И снова пробудилась горькая обида, и ощущение пустоты навалилось – сосущее, необоримое. И Дашка предстала перед глазами, жалкая, виноватая, и сердце забилось, запротестовало: как же мне теперь – без нее?!

24. Что дозволено Юпитеру