Альпийский синдром

До Дашки серьезных отношений у меня не случилось: встречался, как правило, недолго – целовался в темных аллеях, тискал случайных подружек в подворотнях, даже в постели баловался. Но именно что баловался: объятия, поцелуи, нагие тела, не более того. Потому что однажды одна из моих пассий сказала: «Дам, но если что – рожу». Кой черт – рожу! Не хочу, не готов – ни в отцы, ни под венец. Дурак дураком был, а еще трусом каких мало. Или ждал ее, Дашу?

– Принцессу ищешь? – съязвила как-то мать. – Напрасно, не найдешь. Принцессы бывают только в сказках, в жизни все одинаковы, как горошины в стручке. Найди какую-нибудь молодую, румяную – не фифу – и женись, пока не состарился. А фифы – они хоть в макияже, но такого повидали… Явится такая в брачную ночь, изобразит невинность, а выйдет по Булгакову – второй свежести. А может, третьей или четвертой…

Но принцесса отыскалась. В тот год нам стукнуло по восемнадцать лет – по нынешним временам срок почтенный, но тогда мы оказались наивны и целомудренны, как дети. До всех любовных премудростей доходили сами, – и первый поцелуй получился странным: мы стукнулись зубами, изумились, но и вторая попытка вышла не лучше. Потом, правда, разумение, как надо, пришло – и губы после вечерних посиделок припухали и саднили, и объятия становились смелее, а мои руки – умелей и настырней. Но только на третий месяц я осмелел настолько, что забрался к ней под свитер и коснулся груди. Был поздний вечер, голова у меня шла кругом, поцелуй был долгим, а рука – бесстыдной, – и вдруг в какой-то миг сладостная одурь прошла: я ощутил на ее лице молчаливые горькие слезы. Она тихо плакала – от девичьей гордости и стыда, а может – от невозможности запретить мне то, что творил с нею. И я отдернул руку, покаялся и клятвенно обещал, что никогда более – никогда, никогда!.. Разумеется, обманул, но тогда обещал искренне, с любовью.

Я не посмел ее обидеть, ту девушку, а когда мы расстались, уже твердо знал, что принцессы существуют не только в сказках и что искать надобно именно такую.

Потому, когда в Хрустальном в меня влюбилась молодая разведенка, и зазывала на чай, и строила глазки, и передавала через Ваньку Дробыша:

– Скажи, пусть не боится, мне ничего от него не надо, у меня жених в Ленинграде. Вечером, как стемнеет, буду ждать, – я пришел в ужас от такой откровенности, струсил и стал избегать зазывных глаз той оторвы.

Мне нужна была принцесса, и когда я встретил Дашу, то очень быстро понял – она! Единственное, что мучило и что сейчас мучит: у нее кто-то был до меня, и то, что этот кто-то умер, не давало успокоения. А теперь выходило – завелся кто-то еще, но уже при мне. И что? Не делить же ее, в самом деле, с новым кем-то! Невозможно, невыносимо! Но жить без нее дальше вдвойне невозможно! Невозможно, невыносимо – ни с ней, ни без нее!..

– Блажен рогач… Но жалок тот… Но жалок… жалок… жалок…

23. У лесного озера

Я переночевал, как давно не делал этого, в рабочем кабинете на стульях, и утром вид у меня, по всей видимости, был непроспавшийся, помятый. Но Надежда Гузь, явившаяся, как обычно, с чашкой кофе, деликатно промолчала – только удивленно вскинула на меня бровь. И я понял – выгляжу не столько помятым, сколько пришибленным, почти убитым. Глаза выдают, что ли?

Затем, сразу после девяти, позвонила Даша, трубку подняла секретарша и, сказав с ровной доброжелательностью: «Минуточку, Дарья Михайловна!» – вопрошающе заглянула в кабинет.

Но я с раздражением отмахнулся:

– Скажите, у меня совещание. – И не удержался, чтобы не съязвить мне одному понятным, так задевшим в Дашкиных устах словечком «потом»: – Потом перезвоню.

От удивления Гузь открыла рот, но не рискнула сунуться с неприятным вопросом. А если б только сунулась, огребла бы (любимое словечко грубого Саранчука) по полной. Но копившаяся с ночи злоба требовала выхода, я ждал только подходящего момента, – и когда секретарша заглянула в третий раз с вопросом, что проставить в табеле выхода на работу Игорьку, я возрадовался и рявкнул что было силы: закройте дверь!

Но ни крик, ни испарившееся лицо секретарши не помогли: гармонии в душе не настало. И хотя я старался не думать о Дашке, она – вся она – жила у меня внутри, и ныла там, и злобила, и печалила так, что, окажись она здесь в эту минуту, схватил бы ее за плечи и тряхнул изо всех сил, чтобы дух вон!

А потом вдруг явился Мирошник – и на некоторое время я позабыл о Даше.

– Корнилова убили, – опершись о подоконник плотным, обтянутым джинсами задом, вздохнул он. – Вчера вечером, в подъезде своего дома. Три выстрела, третий – в голову. Киллер, мать его так!..

У меня вытянулось лицо:

– Откуда известно?

– Оттуда. Известно, и все тут! – уклонился от прямого ответа хитрец. – Сегодня в газетах опубликуют. Или завтра. Какой был мужик, а?! Надо бы помянуть.

– Помянуть? Едем! Сначала в магазин, закупимся – и на то место в лесу, где когда-то с Корниловым…