Альпийский синдром

Она еще раз судорожно вздохнула, отодвинулась, сказала, не поднимая глаз, – куда-то в тесное пространство между барьером и громоздким сейфом:

– Поругались с женой, да? Вечером поругались – утром помиритесь. Но сейчас уже не вечер, и не утро еще… Сейчас ночь… Или мне уйти?

Ее волосы источали аромат невыветрившихся духов, едва уловимый и нежно-жалостный, шея казалась надломленной, с рядом позвонков, острых и хрупких, уголок рта изводило мелкой дрожью, как если бы хотела заплакать, но изо всех сил удерживала себя от слез.

– Как уйти? Ночью? – пробормотал я, полнясь внезапной жалостью, но и каким-то новым для себя желанием прикоснуться к этой женщине, ощутить ее худое угловатое тело, заглянуть в глаза, впитать вкус терпких губ.

Она, по всей видимости, тоже почуяла это нечто, порывисто вскочила, завела мне на плечи тонкие руки, пролепетала:

– Теперь знаешь… Уже давно… Но мне ничего не надо… И будь что будет…

Ложе из шести стульев, составленных спинками наружу и скрепленных матрасом, и седьмого стула, приставленного у изголовья, оказалось удобным и настолько прочным, чтобы не отвлекаться на мысль, что каждую секунду с него можно грохнуться на пол. В остальном – и главном – я потерпел полное фиаско, – как если бы нечто важное, чувственное перегорело внутри и рядом не лежало обнаженное, доступное, покорное женское тело, а зябко жалось ко мне бесполое существо, которое и жаль, и хочется обогреть, но с которым не хочется соединяться в одно целое. Я мучился стыдом, – благо в полуночном сумраке нельзя было разглядеть моего опрокинутого одеревенелого лица, – но и она словом не обмолвилась о том, что произошло, вернее, не произошло между нами, – только лежала и жалась ко мне, как потерявшаяся и найденная кошка к хозяину. В благодарность за это молчание я гладил ее по волосам, в скупой ласке касался худого озябшего тела, пытался укрыть одеялом, но она снова раскрывалась и жалась ко мне, и кожа ее покрывалась пупырышками – на груди и вокруг коричневых сосков. А когда луна выбиралась за окнами из-за нагромождения туч, я искоса разглядывал эту женщину, – и в призрачном сиянии лунного света она представлялась мне полной противоположностью Даши: черными волосами, угольными глазами, смуглой цыганистой кожей. И сердце начинало колотиться, неровно и покаянно, и сожаление о содеянном сдавливало грудь, и страх разоблачения одолевал исподволь. Я терзался: как получилось, что сначала Дашка, теперь я?.. А если она узнает?.. И тотчас отвечал: ничего не будет и без того все сломано…

А ночь все не кончалась, долгая ночь поздней холодной осени.

– Замерзла? Укройся, – говорил я, когда эта женщина вздрагивала и прижималась ко мне сильнее прежнего, но она лишь мотала головой где-то у меня под мышкой, сводила и разводила худые лопатки и беззвучно шевелила сухими губами у моего подбородка.

И снова я размышлял: «Зачем? Напрасно, глупо! Все из-за Дашки, из-за Дашки!» И снова жалел ту, которая лежала рядом, но была не нужна мне. И в который раз сгорал от стыда из-за своей мужской несостоятельности, чем бы эта несостоятельность ни была вызвана – равнодушием, отторжением, водкой или застарелым, мешающим жить «по-людски» чистоплюйством.

– Не думай, мы не спьяну… – сказала вдруг она, и голос ее прозвучал глухо, а слова – неразборчиво, потому что, говоря, она бегло целовала меня. – Я знаю, ты ничего ко мне не чувствуешь. Но я ни о чем не жалею. Бывает, достаточно и одной ночи…

– Достаточно для чего?

– Для всего. Для жизни, – она завозилась, легла на бок, примостила мне на грудь голову, чтобы без помех засматривать в глаза. – Может, поймешь… Представь: вот ты живешь, ждешь чего-то, надеешься, а все выходит не так, все наоборот, как бы назло, и каждый день одно и то же, одно и то же. А если к тому же здесь, – она положила ладонь себе на грудь, туда, где едва слышно тикало ее сердце, – вот здесь ни разу не аукнулось…

– Ни разу?

– Прежде – ни разу. Вот и живешь ожиданием, а надежда уменьшается, тает. И вдруг – раз: понимаешь, жизнь бессмысленна, устроена подло, не по-божески. И человек – никакая не вершина, а та же гусеница, муравей или еще какая букашка: вкалывает, жрет, спит. И я не лучше: и замужем побывала, и родила, а обнять некого. Тошно, скучно, не нужно!

У меня внезапно свело скулы:

– Так ты – от скуки?..

– С тобой? Да, сперва со скуки. Появился какой-то не то невызревший, не то подкаблучник. Смазливый и только. Думала: когда наконец решишься меня уволить, как велел Мартынчук, потом дозналась: не поддался, отстоял. Почему? Тут впервые что-то забрезжило – как в молодости: с этим бы пошла. Потом началось: как встречу – нечем дышать, воздуха не хватает. Никогда не тонул? Было? Тогда знаешь, что такое последний вдох, самый последний: хотя бы один раз вынырнуть, вдохнуть!.. – Она подняла голову, вгляделась, и я не то чтобы увидел – почуял глубину ее черных, непроглядных зрачков. – Давно этого хотела… И вот…