Алмазы для Бульварного кольца

В выходные был организован грандиозный коллективный сабантуй. С субботы на воскресенье, целые сутки, в отряде АН-12 невозможно было встретить практически ни одного трезвого человека. На тех немногих, кто по какой-либо причине, в том числе и по долгу службы, вынужден был воздержаться от возлияний, смотрели с удивлением и искренним сожалением. Все объяснялись друг другу в любви и дружбе и потом еще очень долго вспоминали этот день. Одним из самых ярких впечатлений вечера для всех стал кардинально преобразившийся образ старшего штурмана Васильича, замсекретаря «профсоюзной» организации отряда. Будь он лет на 30 моложе, в школе ему непременно дали бы характеристику, типа: «пионер – всем ребятам пример». За исключительную субтильность и худобу, узкое продолговатое лицо и длинный греческий нос его иногда за глаза называли «наш Бухенвальд». Он был исключительно положительным и исполнительным человеком, строгим и правильным и ни разу никем не был замечен не только за рюмкой-другой перед ужином, так сказать, для аппетита и на сон грядущий, но даже за стаканом местного пива в руке, когда по субботам военная миссия иногда устраивала пивной день для советских спецов. Здесь же Васильич явно перебрал дармовой забортной водицы, нежданно-негаданно обрушившейся на отряд. Он весь вечер перемещался по коридорам, словно тонкий, болтающийся шнурок и заглядывал то в одну «отдыхавшую» компанию, то в другую, почти обреченно принимал из рук коллег очередную чарку сорокаградусного веселящего зелья и продолжал свой путь дальше. С промежутками в пару минут (и это в течение добрых трех часов, пока он, наконец, не утихомирился!), штурман произносил одно и то же почти философское восклицание, которое, как ему казалось, исчерпывающе определяло все происходящее с ним и с вверенным ему и командиру коллективом: «Ребята, я худею!..»

* * *

С джанкойцами Олег летал на АН-12 с бортовым номером 11111, который считал для себя счастливым. В радиоэфире, если эта цифра правильно, как надо произносилась, звучала особенно козырно. Можно было промямлить по-английски: Луанда, Луанда, «Аэрофлот» Один, Один, Один, Один, Один или даже Один, Один, Один, Дубль, Один просит разрешения снизиться на высоту…», еще при этом запутаться в таком обилии единиц. И тогда опытные летчики только по тому, как невыигрышно, без шика и достоинства произносится бортовой номер, сразу понимали, что летит новичок, неумеха; «сапоги», называли таких. А можно было то же самое сказать гораздо более презентабельно, емко и красиво, например: «Аэрофлот» Одиннадцать – Сто одиннадцать, – и тогда весь эфир мысленно цокал языком и восхищался – вот, мол, опытный экипаж в воздухе, бывалый, да и переводчик у них то, что надо, видно, что огонь и воду прошел! Еще, как это ни парадоксально, Олегу безумно нравилось, как летчики озвучивают цифру пятьдесят. В этом тоже было что-то необычайно притягательное. Они говорили не «пятьдесят», не «полтинник», а полстá: полста семьдесят, полста девяносто. И в этом жаргонизме тоже было что-то недосягаемое для человека постороннего; по нему определялась принадлежность к касте или, наоборот, непосвященность в маленькие ключевые тайны профессии. Все это, конечно, можно было бы назвать мишурой, чем-то условным и надуманным. Но то, как экипаж представляет себя в воздухе, общаясь с диспетчерской вышкой или с попутными и встречными участниками радиообмена, всегда было и будет чрезвычайно важным. Представительный голос, хорошая дикция, чуть уставший, деловой, но при этом слегка безразличный тон и, конечно же, соблюдение терминологии радиопереговоров и эфирной дисциплины – все это было неотъемлемой частью воздушного этикета, уважения к себе и окружающим: по одежке встречают, оказывается, не только в России.