Альма. Ветер крепчает

Жак Пуссен как будто удивлён. Такие освежительные остановки – дело обычное. Как правило, их устраивают перед переходом Атлантики, на островах Сан-Томе или Принсипи у самого берега Африки, или уже в конце, перед прибытием. На самом деле там никто не освежается – скорее гримируется. Невольникам дают чуть окрепнуть, их откармливают, натирают кожу порохом или лимонным соком для блеска, бреют, самым старым красят волосы. А затем отчаливают. Всё идёт в ход, чтобы поднять цену на торгах по прибытии.

Всё это делается в специальных уголках саванны, которые сдают в аренду – ещё один из многочисленных промыслов, которыми обросла работорговля. Всё, что для этого нужно, – несколько бараков, огород и немного пресной воды. Однако никто не слышал, чтобы невольничье судно делало подобную остановку на голом необитаемом острове.

– Возможно, Гарделю потребуется плотник, чтобы построить бараки, – говорит Пуссен.

– Не знаю. Честно скажу, я вообще ничего не понимаю. Лично я хотел бы уже оказаться в Сан-Доминго.

Пуссен поднял крышку котелка. И, понюхав суп, отшатнулся.

– Запах сильный, – признаёт Кук, – это вода протухла. Но на вкус ничего. Просто будто ещё и с грибами.

– Замечательно! – Пуссен в восторге.

– А я бывал на острове Закхея, – вдруг говорит коку Жозеф.

Пуссен смотрит на него и смеётся. Мальчишка выражается как видавшие жизнь старые морские волки, каких встречаешь в портовых кабаках.

– Скажите капитану, – продолжает Жозеф, – что в шторм там есть защищённая бухта с юга, где можно бросить якорь. Проход в неё узкий, как между рогами быка.

– Между рогами быка! – хохочет Пуссен.

– Скажите ему, Кук, пожалуйста. Он поймёт.

Оба недоверчиво смотрят на Жозефа. Пуссен говорит коку:

– Ну, возвращайтесь к своей посуде. И не забудьте запереть дверь: я уже раза три мог бы сбежать, пока вы здесь.

– Далеко бы всё равно не убежали, – говорит тот. – Мне велят прикармливать акул помоями и очистками, чтобы они плыли за нами весь путь.

– Капитан Гардель предусмотрел всё.

– Надеюсь, что он и правда всё предусмотрел, – вздыхает Кук.

Он поворачивается к двери. И Жозеф впервые замечает на лице кока новое выражение. Когда он выходил, добродушная маска спала на миг, явив совсем другого человека.

Пуссен с Мартом принялись за содержимое котелка, орудуя единственной ложкой. Какое-то время слышны только щенячье чавканье и скрип судна, потом плотник вытирает рукавом рот.

– А теперь, парень, мы можем поговорить начистоту.

Жозеф смотрит на него.

– Могу начать, – продолжает Пуссен. – Меня зовут Жак Андре Пуссен. Я плотник. Родился в Гавре, в тысяча семьсот двадцать шестом, на Духов день. Я как ты: долгое время жил без семьи.

– Как я?

– Ну да, как ты. Раз тебя зовут Жозеф Март, значит, ты попал в приют девятнадцатого марта, в ночь святого Иосифа. Они взяли имя из календаря, который висел на входе, а вместо фамилии – название месяца.

Жозеф поражён. Он никогда никому не признавался, что, возможно, родился на улице, и вдруг обнаруживает, что это написано у него на лбу – точнее, прямо в имени. Наверняка из-за этой общей черты Пуссен и взял его под крыло.

– Долгое время семьи у меня не было, – продолжает Пуссен. – Но был наставник. Его звали Бассомпьер. Лучший из плотников, лучший из учителей. Мне этого хватало до первых седин. Потом у меня была жена, но так недолго! От одного мая до следующего. Бабочкин век. Она оставила мне сына – только потому я и не умер следом.

Жозеф слушает жизнь Пуссена, которую тот уместил в несколько фраз: он говорит с закрытыми глазами, чтобы голос не дрогнул.

– А потом, прошлым августом, я потерял в порту Ла-Рошели всё, что у меня было.

Молчание. Он продолжает медленнее.

– И сына, и наставника, в одну ночь. Антонио стал подмастерьем Бассомпьера. Одному пятнадцать, другому восемьдесят четыре.

Пуссен замолкает и тяжело вздыхает.

– На двоих почти сто лет. Как раз перед этим Бассомпьер прислал письмо. Хотел мне что-то сказать. Что-то важное. Я сразу же приехал из Лукки, где тогда работал. За считаные дни. Но они были уже мертвы. Мне сказали, что они напились и упали. Слышишь? Напились!

Теперь в глазах у него стоят слёзы.

– Леса, балки были их родным домом. Они и сами были как деревья среди всего этого дерева. А деревья пьют лишь дождевую воду. Я здесь для того, чтобы понять, кто и за что их убил. И узнать, что́ они узнали. Что не успели мне сказать.

Они сидят молча, не поднимая друг на друга взгляда.

У Жозефа Марта тоже щиплет в глазах.

– Ну а ты? – спрашивает плотник.

Жозеф сцепляет ладони, как для молитвы. На миг он мечтает о такой же искренности. Его подмывает рассказать Пуссену всё, последовать словам Альмы. О том, что помогает существовать, когда ты разделил это с другим. Рассказать весь мрак своего детства и тот свет, который – он уверен – он однажды нашёл. Назвать имя того, кто послал его на это судно. Но Жозеф слишком близок к цели, чтобы уступить этому порыву.

– А ты? – повторяет Пуссен.

– Я? – спрашивает Жозеф, будто вдруг очнулся.

– Да, ты.

– Я бы хотел быть как вы.

– Как я?

– Сказать однажды, что в моей жизни, пусть недолго, но были наставник, жена, сын…