Альма. Ветер крепчает

– Кончай, – обрубает Пуссен серьёзно. – Зачем ты здесь?

Жозеф держится. Ему бы ответить хотя бы, что в Пуссене он увидел пример, наставника, но он боится расчувствоваться. Одно откровение потянет за собой другие.

– Я уже говорил как-то раз: я, как и все, ищу богатство.

Ответив так, он и не соврал, и ничего не раскрыл.

В этот миг всё и началось.

Возможно, шум появился раньше. Поначалу – глухие удары, будто о дерево стучат локтями или голыми пятками. Совсем слабо. Пока стучит человек десять, их не услышишь. Но через несколько секунд уже пятьдесят, сто человек стучат ритмично, всё громче.

Корабль не дрожит. Звук низкий и всё крепнет. Похоже, он добрался до женского загона в корме. И на носу тоже. Не узнать, где он начался. Стук не прекращается.

– Что это? – спрашивает Жозеф.

Пуссен набирает в грудь воздуха. Он понял, что произошло. Всего раз он был свидетелем подобного случая. Очень давно. На португальском судне. Однако он знает, что это – кошмар всех капитанов. Начало конца.

– Они стучат все разом. Вместо стука может быть что угодно. Они могли бы стонать, отказываться от пищи, кричать или даже замолчать совсем. Итог был бы тот же. Главное, что они делают это все вместе.

– Почему?

– Они здесь. Их много. И они живы. Они говорят это друг другу.

Ритм не ускоряется, но и не замедляется. Кажется, что он всё глубже входит в судно, как гвоздь, который забивают медленно, но верно.

– Гардель ошибся, – выдыхает Пуссен. – Он допустил промах. Капитан должен держать невольников в очень узком зазоре ровно между надеждой и отчаянием. Чтобы они вели себя спокойно, они не должны ни надеяться, ни лишаться надежды.

Жозеф понимает, о чём говорит Пуссен. Он всегда знал, что люди живут мелкими посулами. В четыре года, в шесть лет Жозеф ждал. Только и делал, что ждал. Хотя ничего и не случалось. Ждать и верить всегда лучше.

– Это из-за великана, – говорит Пуссен. – Которого привязали к мачте… Он – как знамя, говорящее, что всё кончено, что ждать больше нечего и не от кого, что надежда мертва. Зря он это сделал.

Укрывшись на юте и слушая, как стучат невольники, поглядывая на молнии с дождём, Лазарь Бартоломей Гардель думает точно так же. Но он не покажет слабости. Хотя и знает, что кара обрушилась на корабль совсем не вовремя: когда все измучены плаванием. Знает, что огромная чёрная тень на верхушке мачты только мешает его планам.

Гардель размышляет. Главное, чтобы судно продержалось ещё немного. Все его мысли – только о сокровище.

Вдруг за его спиной возникает Кук.

– Я отнёс заключённым суп, капитан.

Гардель что-то ворчит. Он охотно уморил бы их голодом.

– Оставь меня.

– Малец хотел сказать вам, что знает остров Закхея.

Капитан оборачивается на Кука.

– Март?

– Он говорит, что там есть защищённая от ветра бухта, на юге, как между рогами быка.

Гардель замирает.

– Он так и сказал? – бормочет он с невозмутимым видом. – Полагаете, вы сообщили мне что-то новое?

Жестом он велит Куку посторониться и идёт к своей каюте.

Каким же олухом должен быть этот Жозеф Март? Он что, только что указал коку, где именно искать клад?

Гнев мешается в его голове с возбуждением. Он запирается в каюте, подходит к записке, которую приколол к переборке. Вытыкает три булавки из четырёх и на оставшейся поворачивает голову быка как компас. Когда север оказывается сверху, он снова втыкает булавки по углам. Потом отходит, сверяется с картой на столе.

Благодаря этому болвану Жозефу Марту Лазарь Гардель теперь точно знает, куда направляется. Бычья голова – это карта острова. Нужно было только повернуть её правильно. Да, действительно, между двумя скалистыми мысами на юге острова Закхея есть проход. Там, где нарисован череп, – между рогами быка.

44. Скажите, кто поёт

Шлюпка висит над палубой, как остров посреди «Нежной Амелии». Она большая, в длину почти восемь метров. Когда её спускают на воду, в ней умещается двенадцать гребцов. Её закрепили на сменном рангоуте.

С тех пор как судно покинуло африканское побережье, шлюпка занята больными невольниками, а точнее, теми немногими, от кого ещё ждут, что они пойдут на поправку. Но даже если они не выживут, то хоть ненадолго обретут покой в этой шлюпке. Потому что в её глубине, под скамьёй в самой середине, тихо поёт женский голос.

С каждой ночью он всё слабее. Но не перестаёт петь. И замолкает только на день, чтобы собраться с силами перед тёмными часами. Когда наступает ночь, все больные теснятся поближе к той, что лежит под пологом из просмолённой холстины, натянутой над шлюпкой, и слушают.

Голос не покидает пределов своего маленького театра. Снаружи скребётся дождь, рычат ветер и волны, невольники стучат в остов корабля.

Никто из слушающих не может сказать, на каком языке она поёт. Они как дети, которые понимают колыбельную матери раньше, чем учатся говорить. И не упускают ни слова из её рассказа. Слёзы, которые от него выступают, помогают им больше, чем все клизмы и кровопускания врача.

Нао поёт. Она поёт ребёнку, которого ждёт, и всем тем детям, что прячутся внутри свернувшихся вокруг неё напуганных мужчин и женщин.