Альма. Ветер крепчает

Отняв от ушей ладони, она слышит, как женщины продолжают говорить между собой:

– Они купили великана, – звучит чей-то голос, – потому что он высокий и силы в нём на четверых. Но обычно они не берут, если что-то не так с лицом, если хромаешь, если нет зуба или уха…

– А ты сама, – спрашивает другой голос из тени, – купила бы под масло или соль горшок с щербинкой или с отбитой ручкой?

Все молчат. Можно представить, что кто-то смеётся в темноте. Можно представить, как некоторые жалеют, что не сломали давным-давно зуб: тогда они были бы дома и могли улыбаться как прежде. Даже выпади все зубы до единого, они всё равно были бы счастливы стоять в родных дверях и улыбаться рассвету. Или, по крайней мере, не плакать в этой могиле.

– Я бы купила его, твой щербатый горшок, – говорит вдруг та, кого белые зовут Евой. – Купила бы, потому что всё, что живёт, всегда с трещиной.

И снова все молчат, ещё задумчивей.

– Что они с нами сделают? – шепчет кто-то.

– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.

Первые три дня женщины ни разу не видят дневного света. Однако шторм начинает стихать. Наконец с наружной стороны открыли ставенку, скрывавшую крохотную отдушину. Теснящиеся в погребе невольницы по очереди пробираются к ней подышать и унять морскую болезнь, от которой страдают то одна, то другая. Они не жалуются. Потому что знают, что рядом, за переборкой, каждый мужчина прикован к соседу и те, кто болен, не могут переползти, не потянув за собой другого, а тот подчас ещё слабее их.

Каждое утро двойная деревянная крышка люка на несколько секунд открывается над головами женщин и в неё спускается таз с варевом из бобов и риса. Они едят прямо оттуда, деревянными ложками, которые повесили им на шеи. Когда матросы забирают таз и пустой кувшин из-под воды, кто-то должен подняться с жестяными бадьями, которые служат для ночных нужд. Одна из женщин взбирается по лестнице. Выходит наружу, как посланница из ада. Она оказывается на палубе, в слепящем свете. И, опорожняя бадьи за борт, смотрит вокруг.

Когда она спускается, все невольницы ждут её. Люк закрывается. Она садится посередине и рассказывает новости с поверхности. Рассказывает, какие белые там паруса. Говорит, что полоска берега всё тоньше: как пояс, потом как хлопковая нить, потом как детская ресничка. Говорит, что глазу уже не за что зацепиться. Говорит, что птицы исчезли с небес. И с каждым днём глаза женщин всё суше, потому что даже слёзы в конце концов иссякают.

Ближе к вечеру им спускают толстые коричневые галеты со вкусом сухой земли.

Ночам нет конца. Едва вечереет, как нижнюю палубу заполняют страх, разлука и грусть. Воздуха всё меньше, живот крутит всё хуже. Женщины держатся друг за друга.

Они никогда не воображали себе такого. Несмотря на то что угроза над их деревнями висела уже давно. Несмотря на то что захожие люди похищали с рисовых полей их детей, которым они позволяли играть там, чтобы птицы не слетались. Такого ужаса они вообразить не могли.

По всему судну слышны сдавленные стоны.

Наконец, на четвёртый день, люк распахивается. Никакого котла с кашей – мужчина сбрасывает лестницу и командует. Женщины должны лезть наверх.

Альма выходит в числе последних.

Они выжидали, пока исчезнет земля.

Последняя нить оборвалась. Осталось лишь море. Невольники зависли меж двух миров. Белые называют это переходом. Не меньше двух месяцев между Африкой и Америкой, не видя суши.

Альма на баке, среди женщин из погреба. Места мало, да ещё мешаются бивни. Но зато – воздух, наконец-то. Пятьдесят женщин сидят возле фок-мачты, между рындой и носом корабля. Они смотрят на небо. Облака бегут, мерцая между парусами.

Двое вооружённых белых мужчин следят за ними, сидя на фок-рее. Третий висит на вантах, как обезьяна. Среди них Альма не видит ни маленького призрака, нашедшего её в том тайнике, ни старого призрака с большими ладонями. Как они могли её бросить?

Под висящей в воздухе шлюпкой она замечает сплошную стену шипов, отделяющую её от задней части.

– С той стороны – женщины, про которых я рассказывала, – шепчет та, которую белые зовут Евой. – Их в три раза больше, чем нас. Наверное, их вывели тоже.

Они замолкают. Обеим послышалось, будто кто-то поёт в задней части. Но это, должно быть, просто крики матросов.

– А где мужчины? – спрашивает Альма.

– Их никогда не выводят вместе с нами. Их много. И мы по одну сторону загородки. Белые не смогут уследить за всеми сразу.

– Откуда ты всё это знаешь?

– Стараюсь думать как они.

Через проделанные в загородке отверстия на них смотрят дула двух небольших пушек, заряженных картечью. Прежде чем поставить их здесь, Гардель дал им изрыгнуть огонь в открытое море, чтобы невольники видели: эти громовержцы задавят всякий мятеж.

Ниже в загородке видны две накрепко запертые узкие дверцы, соединяющие обе половины судна.

День за днём Альма будет узнавать быт этой плавучей тюрьмы: жару, вонь, крики по ночам, больных, которых уводят куда-то, тех, кого кормят силой, кто так и не возвращается на нижнюю палубу, и акул, которые терпеливо плывут за кораблём.