Алексей Толстой

И там, в Москве, все те, кому дорого великое, а не малое, кому дорога свобода и мила, — должны соединить в единый организм — в тело прозревшего Левиафана — все временно отторгнутые части»^{326}.

Это писалось в то время, когда на Дону собирались в поход первые полки Белой армии, и позиция будущего автора «Восемнадцатого года» и «Хлеба» была сформулирована четко: поход на Москву. Однако едва ли это можно было считать литературной задачей. И если его знакомая по «обормотнику» напишет чуть позже «Лебединый стан», то Толстой, пусть даже и симпатизировал попыткам скинуть большевиков, как писатель решал в ту пору совершенно иные задачи.

Глава XII ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ

«Осень, а затем зиму, очень тревожную, со сменой власти, а иногда и с уличными боями, мы и Толстые прожили в Одессе»^{327}, — вспоминал Бунин. На самом деле не только в ней. И Бунин, и Толстой, иногда вместе, иногда по отдельности, гастролировали по Украине, выступали с чтением своих рассказов, писали в газеты. Толстой, по свидетельству Бунина, «получал неплохое жалованье в одном игорном клубе, будучи там старшиной», — тут вновь у Бунина проскальзывает нотка осуждения. В более поздней дневниковой записи оно выражено гораздо резче: «Кончил «18-й год» А. Толстого. Перечитал? Подлая и почти сплошь лубочная книжка. Написал бы лучше, как он сам провел 18-й год! В каких «вертепах белогвардейских»! Как говорил, что сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам… Я-то хорошо помню, как проводил он этот год, — с лета этого года жили вместе в Одессе. А клуб Зейдемана, где он был старшиной, — игорный притон и притон вообще всяких подлостей!»^{328}

В одесских отношениях двух писателей много недоговоренного. Толстой и Бунин должны были вместе выступать в Киеве, но в Город Бунин поехал один, и, судя по всему, между приятелями пробежала кошка. Во всяком случае, осенью 1918 года Толстой писал Андрею Соболю:

«Сегодня принесли твое письмо, и я был очень, очень рад, что ты здесь, жив и издаешь юдофобские сборники. Тебя я люблю по-настоящему, очень сильно и буду рад тебя обнять гораздо больше, чем Илью, потому что он заносчивый и гордый. С Ильей, вообще, у меня предстоит разговор, так ему и передай. Письма от него не получал, он его и не писал, врет. Ну, господи, если он в шляпе появится на Дерибасовской! Все-таки буду очень рад…

Бунин же, который спросил с тебя, как я предполагаю, тысяч пять за лист, — негодяй. Я тебе расскажу про него при встрече, негодяй и опасный человек. Он немного спятил от самолюбия и злости и т. д.»^{329}.

Ни в дневнике Бунина, ни в мемуарах размолвка с Толстым никак не отражена[33], зато сохранилась в его записях эмоциональная речь Толстого, пересыпанная проклятиями в адрес большевиков, основанная на процитированной выше дневниковой записи (также носящей мемуарный характер, ибо была она сделана в 1943 году):

«Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и поездах, такие речи хороших бородатых мужиков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся! Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, — вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их»^{330}.

Говорил ли Толстой так в Одессе в 1918 году, сказать трудно. Во всяком случае, фраза о заводских жеребцах с выколотыми глазами встречается в «Ибикусе»:

«— Сильно пострадали от революции?

— Особняк разграблен вдребезги… Конюшни сожжены. Моему лучшему жеребцу выкололи глаза… Я понимаю — выколи мне… Но при чем мой жеребец?..

— Лошадям выкалывать глаза! Вот вам социалисты! Вот вам проклятые либералы! Это все от Льва Толстого пошло! — говорил Платон Платонович. — Так вы любитель лошадей, граф?

— Странный вопрос».

Вряд ли Бунин цитирует авантюрную повесть Толстого, которая высмеивает русскую эмиграцию и аристократию в духе «Мишуки Налымова» и всего заволжского цикла. Скорее Толстой цитировал в «Ибикусе» собственные яростные речи. Но это не значит, что он так действительно думал. Слишком это расходится с возвышенным пафосом его статей и проповедью любви; рискнем предположить, что, будучи человеком театральным, он мог просто Бунину подыгрывать.

С Буниным был один, с Эренбургом другой, с Брюсовым третий, с молодыми писателями четвертый. «У него много актерских черт, больше, чем писательских»^{331}, — писала в дневнике о Толстом В. Н. Муромцева-Бунина. Во все времена — и до революции, и после — граф играл, и эту страсть к игре, к театральности, к позе подметил острый взгляд тогда еще никому не известного писателя Ю. Олеши, который встретился с Толстым в Одессе осенью 1918 года: