АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 2

Я лежал в постели и слышал тяжёлую, отдающую гулким эхом поступь отца, неторопливо приближавшегося к моей комнате. Но мне не было страшно, я просто ждал, что же произойдёт дальше. Дверь распахнулась, и раскрасневшийся, пахнущий потом и табаком, он шагнул к моей кровати. Мы встретились взглядами, и он зарычал — точно так же, как рычала его любимая овчарка. Так мы и смотрели друг на друга: он — здоровенный, полный бурлящей ярости, с намотанным на кулак солдатским ремнём, и я — покорно сидящий в постели. Это длилось лишь несколько секунд, но мне хватило времени понять, что отец не осуществит свою угрозу. Он не сможет, как бы сильно того не желал. Он не отважится, как не отваживалась и его блохастая псина…

А потом в комнату влетела мать. Взлохмаченная, со свежими синяками и ссадинами на опухшем лице, она преградила отцу дорогу и прошипела, что если он хоть пальцем меня тронет, то она расскажет всю правду — и не только ему, но и всём в деревне, включая бородатого священника. Расскажет о том, что на самом деле произошло в лесу тем памятным летом.

Отец явно смутился.

— Чего же ты?! — прокричала мать. — Ведь ты с самого начала подозревал, как всё было! Просто не хотел верить, не так ли? А я, дура, молчала. Я, дура, надеялась, что всё само собой утрясётся, что о моём позоре забудут… Даже когда поползли эти гадкие слухи, всё равно надеялась. Даже когда люди открыто стали клеветать на меня и моего ребёнка, наслушавшись твоих россказней о лесном зле… Даже тогда я верила, что оно рано или поздно забудется! Но нет, не забылось. Всё ведь, суки, запомнили! Настоящую травлю устроили, выродки! И кто устроил? В первую очередь те, с кем живу! А я всё сносила… Понимала, что поздно уже что-то менять, всё равно никто не поверит… Так я себе говорила, когда пыталась раскаяться в своём грехе и в несуществующем грехе моего ребёнка. Видишь, до чего вы меня довели?! Но сейчас… Сейчас мне уже плевать! Больше я не допущу издевательств! Не будет этого, слышишь? Ну, чего ты притих, а? Думаешь, в этого ребёнка вселился злой дух? Думаешь, это злой дух пришёл из леса и обесчестил твою бестолковую жену, а? Поэтому ты нас так ненавидишь? Поэтому готов убить, да? Но… — она шагнула к нему, заглянула в глаза, — может, ты ненавидишь нас потому, что знаешь правду? Стыдись же, богобоязненный!

— А ну закрой свою гнилую пасть! — рявкнул отец.

Он толкнул ее на пол и вновь посмотрел на меня.

— Гнилую? — едко усмехнулась мать. — Кто ж из нас прогнил больше? Я — несчастная, поддавшаяся страху баба? Или ты — Каин во плоти, посмевший поднять руку на собственного брата? Что с тобой? Неужто ты удивлён? Посмотри-ка на этого ребёнка — да, верно, он не твой сын. Но он с тобой одной крови.

— Побойся Бога, жена, — побледнел отец. — Ты что несёшь?

— Нет в этом доме Бога, — сказала мать, поднимаясь с пола. — Бог оставил этот дом тогда же, когда твой папаша-изверг свёл в могилу твою мать.

Отец отступил; руки его тряслись, а кадык нервно дёргался. А потом… он с какой-то рабской покорностью произнёс:

— Бог всё ещё есть в этом доме. Я верю, он подаст знак…

Так оно и случилось — чуть позже, ближе к полуночи, когда я стоял у распахнутого настежь окна и смотрел на чёрную полосу леса вдали за полем. Я подставлял лицо холодному осеннему ветру и слышал, как накрапывает на чердаке; слышал, как мать, пошатываясь, бредёт по коридору, направляясь в спальню деда; слышал, как некто топчется у нас на крыльце, дёргая за дверную ручку, и как в будках скулят перепуганные собаки. Но я больше не слышал зова, некогда завораживающими наплывами доносившегося из чащи, — всё это время зов находился у меня в голове. Это не лес звал меня, но я звал лес. И вот теперь, когда мать зажимала лицо деда подушкой и всём телом наваливалась сверху, при этом яростно шепча: «Это всё ты! Это всё ты! Это всё ты, ты, ты!» — лес стучался в парадную дверь, требуя, чтоб его впустили. Он пришёл ко мне и за мной. Пришёл тогда же, когда тощий распятый Бог в углу комнаты наконец-то подал знак, которого так ждал отец.

Я покинул свою комнату и заглянул в спальню родителей. Равнодушно посмотрел на рукоятку ножа, торчащего из отцовской груди, и повернулся к лестнице на чердак.

— Что там? — спросила появившаяся в коридоре мать.

Она была бледная-бледная и с большими тёмными кругами под совершенно бесцветными глазами, в которых застыло смирение.

— Дождь, — сказал я.

— Бедненький мой, — прошептала мать, ласково погладив меня по щеке. — Что же мы с тобой наделали?..

С потолка закапало, и постепенно комнаты наполнились удушливым запахом стоялой воды. То был не очищающий небесный дождь, но скверна, долгое время копившаяся под крышей нашего дома, вызревшая тяжёлой грозовой тучей, наконец разразившейся ливнем.