АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 2

Я всегда считал себя гением, самым необычайным из всех; если б мне удалось убедить в этом хоть пару человек, может, всё закончилось бы иначе — хотя бы сороковым днём рожденья, хотя бы рукой русской женщины на моём лбу, хотя бы не такой безумной болью во время мочеиспускания.

Даже сейчас я продолжаю этот фарс, — когда позволяет моё измученное правое запястье, которое часто не может даже удержать ручку из-за того, что в нем разрушены природные связи между мышцами, пространством нервных нитей, током крови и прочей херью, — записи в моей последней тетради своим самым последним, самым ужасным почерком, который я и сам с трудом могу разобрать.

Когда мне было двадцать, помнится, я писал лучше любого каллиграфа.

Забавно, что я, написавший такие шедевры, как «В поисках Огненного человека» и «Довольно холодный вечер в Антарктиде», умру в таком месте, где никто не умеет читать по-русски.

Ни у одного из моих героев, по-моему, не было счастливой судьбы.

Все они — Анна Гьелаанд, Бэтмен, Амарина, Абракадабра и сотни других — были исковерканными людьми в исковерканном, искаженном, безумном мире.

И все они умерли, умерли, умерли.

И я их всех — до одного — любил.

Я питал, я творил их своей любовью.

Я умираю не от гноя или язв — у меня всего лишь кончился запас любви.

Я истратил всю свою душу.

Когда я шёл по вечерней улице, среди стольких голосов и лиц, и думал о каком-нибудь безумном старике, живущем в подвале, которого я придумал минуту назад, говорящем на мёртвом языке, который никто не может понять, и рисующем на стенах подвала символы — чужою кровью, то все они вокруг были только мёртвыми тенями, ненужными и отвратительными.

Он, единственный, был — жив.

И на это я истратил всю свою жизнь.

Бедная Марта! Казалось, она сама сейчас заплачет, глядя на мои беспомощные слезы.

Она долго, медленно вытирала моё лицо полотенцем, а слезы у меня текли всё сильнее, пока, наконец, я не успокоился; это произошло внезапно, и она не сразу заметила, что слез больше нет, а я неотрывно смотрю на неё, словно бы она чем-то может меня утешить.

Я всю жизнь был очень сдержан в слезах, хотя они приносят такое облегчение, и почти не плакал на людях, да и наедине с собой это случалось довольно редко.

За последний месяц я выплакал больше слез, чем за всю свою жизнь.

Не писал несколько дней — совсем не действует рука.

Онемевшие и опухшие пальцы — немые и не мои.

Слишком медленно движется кровь, если это можно ещё называть кровью.

Такое впечатление, что стоит посильнее нажать на подушечки пальцев — и выступит чёрная, вязкая жидкость.

Сегодня после дневного укола пытался воспроизвести свою прежнюю подпись — лёгкоизящную, как парусный корабль.

Но получались только какие-то треугольные огромные буквы, безнадёжно сползающие вниз листа.

Единственное, что от меня ещё осталось, — это голос.

Уговорил Марту принести мне сигарету — убедил её, что уж от этого мне точно хуже не станет, на своём плохом английском, (а она помимо английского знает ещё и французский, уж не знаю, зачем) и она, хотя если это кто-нибудь заметит, то ей, конечно, влетит, согласилась.

Она открыла настежь окно — там было холодно, и этот холод был приятен — и дала мне свою французскую коричневую сигарету.

Я закурил, и мне стало безумно хорошо, хотя я отчётливо почувствовал, какой у меня будет потом кашель.

Фильтр медленно окрасился красным, на нёбе опять открылись язвы, я стряхивал пепел в её подставленные ладони, потом она сдула этот пепел со своих ладоней и колец в холодный воздух квадрата окна.

Я вдруг вспомнил какую-то старую историю, глядя на её спичечный коробок из кофейни для курящих (она рассказывала, что любит там бывать… с кем? впрочем, какое мне дело… я уже не способен овладевать — чужой душою… когда так невыносимо болит кровь, не думаешь больше ни о чем, красный и чёрный перец в артериях, словно безумно терпкий подсоленный гранатовый сок, запястия как болото, речные отвратительные миазмы вен — когда постоянно царапаешь их ногтями, то белые линии на них потом заполняются красным) и, вспомнив окончательно, спросил, есть ли у неё ещё один.

Она открыла свою сумку из чёрной кожи с серебряным металлом и долго перебирала там свои пожитки (впрочем, миллиарды слов написаны писателями о тайном содержимом женских сумочек) и, к моей радости, нашла ещё один спичечный коробок из той же кофейни.

Я попросил её высыпать из них спички на столик у кровати и потом долго объяснял, что нужно сделать.

Наконец она засмеялась, и отошла к двери, и приложила полуоткрытый коробок к губам.

Я сделал также и шёпотом сказал — привет.

И она меня прекрасно услышала!

Потом я сказал — Марта.

А она прошептала — Станислас, (она произносит моё имя на свой немецкий лад).

И я тоже её услышал…

Потом я прошептал — у тебя зелёные глаза.

А она — у тебя чёрные глаза…

Я не выдержал и засмеялся, лучше этого было не делать, потому что я тут же начал кашлять очень тяжело и неприятно.

По моему взгляду она, наверное, поняла, что лучше ей сейчас будет уйти.

Я кашлял ещё несколько минут, окрашивая левую сторону подушки сгустками крови, пока, наконец, это не закончилось.