Ада, или Отрада

«Как странно, как грустно! Грустно оттого, что я почти ничего не знаю о твоей жизни, мой душка. Земские были мерзкими развратниками, один из них любил маленьких девочек, а другой raffolait d’une de ses juments и стреножил ее особенным образом – не спрашивай, каким именно (всплескивает руками жестом ужаснувшегося невежества), – когда приходил к ней на свидания в стойло. Кстати, я никогда не могла взять в толк, как может характер холостяка передаться по наследству, разве что гены способны прыгать, как шахматные кони. Я почти обыграла тебя в прошлый раз, сыграем как-нибудь еще, не сегодня, я слишком расстроена. Я так хочу знать все, вообще все о тебе, но теперь уже слишком поздно. Воспоминания всегда чуточку “стилизованы”, как говорил твой отец, неотразимый и ненавистный мужчина, а теперь, даже если ты покажешь мне свои старые дневники, я уже не смогу всколыхнуть в душе настоящие чувства, хотя любая актриса способна расплакаться, как вот я сейчас. Знаешь (ищет платок под подушкой), когда дети еще такие малютки, мы не можем и помыслить прожить без них даже два дня, а потом мы живем – сначала две недели, затем – месяцы, серые годы, целые черные десятилетия, а там и opéra bouffe христианской вечности. Мне кажется, что даже самая короткая разлука – это что-то вроде тренировки для Элизийских игр. Кто это сказал? Я сказала. А твой костюм, хотя и очень тебе к лицу, в некотором смысле траурный. Что за вздор я несу. Прости мне эти дурацкие слезы… Скажи, могу ли я что-нибудь сделать для тебя? Ну придумай что-нибудь! Хочешь, я подарю тебе прекрасный, почти новый перуанский шарф, который он оставил, этот безумный мальчик? Нет? Не в твоем вкусе? А теперь ступай. И помни – ни слова бедной мадемуазель Ларивьер, у нее лишь самые добрые намеренья!»

Ада вернулась только перед ужином. Опасения оправдались? Он встретил ее у парадной лестницы, по которой она устало поднималась наверх, волоча за собой по ступеням ридикюль. Опасения оправдались? От нее пахло табаком – то ли оттого, что ей пришлось (сказала она) провести битый час в купе для курящих, то ли оттого, что сама (добавила она) выкурила папиросу-другую в приемной врача, то ли, может быть, оттого (и этого она не сказала), что ее безвестный любовник был заядлым курильщиком, в его открытом красном рту клубился сизый туман.

«Что? Как? Tout est bien? – накинулся на нее Ван после быстрого поцелуя. – Не стоит волноваться?»

Она гневно, или разыгрывая гнев, взглянула на него.

«Ван, не нужно было звонить Зайтцу! Он даже не знает моего имени! Ты ведь обещал!»

Пауза.

«Я не звонил», тихо ответил Ван.

«Tant mieux, – сказала Ада тем же фальшивым голосом, пока он помогал ей в коридоре снять плащ. – Oui, tout est bien. Может быть, перестанешь меня обнюхивать, дорогой Ван? Собственно, чортовы регулы начались на обратном пути. Пожалуйста, дай мне пройти».

У девиц свои заботы? Машинально помянутые ее матерью? Что-нибудь заурядное? «У всех свои проблемы», так, что ли?

«Ада!» – крикнул он.

Она обернулась, уже собираясь отпереть свою (всегда запертую) дверь.

«Что?»

«Тузенбах, не зная, что сказать: “Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили…” Быстро уходит».

«Очень смешно!» – сказала Ада и заперлась в своей комнате.

38

В середине июля дядя Данила уехал с Люсеттой в Калугу, где она должна была провести пять дней под присмотром Белль и Франш. В Калуге шли гастроли Лясканского балета и немецкого цирка, к тому же ни один ребенок не захотел бы пропустить состязания школьниц по хоккею на траве и плаванию – в это время года старик Дан, дитя в душе, неукоснительно отправлялся глазеть на атлетичных дивчин; кроме того, Люсетте предстояло пройти ряд обследований в тарусском госпитале, имевших целью выяснить, отчего у девочки так сильно меняются вес и температура, при том что чувствует она себя превосходно и ест за двоих.

Их возвращение ожидалось в пятницу после полудня. Дан вез с собой калужского стряпчего, посему ожидался и Демон, чей визит был событием исключительным. Кузены намеревались обсудить продажу «синих» (торфяники) земель, которыми владели купно и от которых, каждый на свой резон, горели желанием поскорее избавиться. Как нередко случалось с самыми тщательно подготовленными затеями Данилы Вина, вышла осечка – стряпчий задерживался до позднего вечера, и за минуту перед прибытием Демона Марина получила аэрограмму, в которой муж просил ее «отужинать с гостем», не дожидаясь его и Миллера.