Ада, или Отрада

Семь взятых ею букв, С, Р, Е, Н, О, К, И, которые она перебирала в своем спектрике (узкий деревянный лоток, покрытый черным японским лаком, у каждого игрока свой), мигом и как бы сами собой сложились в ключевое слово случайной фразы, сопровождавшей их слепой отбор.

В другой раз, в эркере библиотеки, грозовым вечером (за несколько часов до того, как занялся амбар), Люсеттины шашки образовали забавное ВАНИАДА, из коего она извлекла тот самый предмет мебели, по поводу которого только что тонким капризным голосом сказала: «Что, если я тоже хочу сидеть на диване!»

Вскоре после этого, как обычно случается с играми, забавами и каникулярной дружбой, которые, казалось, обещали нескончаемое будущее всевозможных развлечений, «Флавита» сгинула вместе с бронзовыми и кроваво-красными кронами деревьев в осеннем тумане; потом черный футляр заставили другими вещами, о нем забыли на целых четыре года и затем случайно обнаружили среди ящиков со столовым серебром, незадолго до поездки Люсетты в город вместе с отцом, решившим провести с ней несколько дней в середине июля 1888 года. Так сталось, что в тот день трое юных Винов сошлись за доской «Флавиты» в последний раз. Ада одержала сокрушительную и памятную победу, а кроме того, Ван тогда делал записи в надежде – не совсем не сбывшейся – «углядеть изнанку времени» (что, как он позже напишет, «представляет собой лучшее обиходное определение знамений и предсказаний»), так что последний ход в той игре запомнился ему необыкновенно ясно.

«Je ne peux rien faire, – причитала Люсетта, – mais rien – с моими идиотскими Buchstaben, РЕМНИЛК, ЛИНКРЕМ…»

«Смотри, – шепнул Ван, – c’est tout simple, переставь два этих слога, и у тебя выйдет крепость в древней Московии».

«Ну уж нет, – возразила Ада, помахивая пальцем у виска свойственным ей жестом. – Ну уж нет. В русском языке нет этого славного слова, его придумал француз. А по-русски иначе, без второго слога».

«Стоит проявить каплю жалости к ребенку», заметил на это Ван.

«Никакой жалости!» – воскликнула Ада.

«Что ж, ты можешь поставить КРЕМ или КРЕМЕ, или, еще лучше, КРЕМЛИ – это юконские тюрьмы. Пройдет через ее ОРХИДЕЯ».

«Через ее глупый цветок», сказала Люсетта.

«А теперь, – сказала Ада, – Адочка сделает что-то еще более глупое». И, воспользовавшись малоценной буквой, опрометчиво посеянной за несколько ходов до этого в седьмую лунку самого плодородного верхнего ряда, она с грудным вздохом удовольствия составила прилагательное ТОРФЯНУЮ, причем буква «ф» пришлась на шоколадную клетку, да к тому же слово пересекло две красные клетки кряду (37 × 9 = 333 очка), что вкупе с премией в 50 очков (за использование всех семи шашек в один ход) принесло ей совокупно 383 балла – наивысший результат, когда-либо полученный русским флавитистом за одно слово. «Вот! – сказала она. – Уф! Pas facile». И, отмахнув розовыми костяшками белой руки бронзово-черные волосы с виска, она самодовольным и мелодичным голосом пересчитала свои чудовищные числа, как принцесса, рассказывающая об отравлении лишнего любовника, в то время как Люсетта взывала к Вану немым, кипящим от негодования на несправедливость жизни взглядом, а затем, вновь посмотрев на доску, завопила с нечаянной надеждой:

«Это название места! Нельзя брать названия! Так называется первая деревня после Ладорского моста!»

«Так и есть, лапочка, – пропела Ада. – Ах, лапка, как же ты права! Да, Торфяная или, как говорит Бланш, La Tourbière, это, конечно, та самая живописная, но волглая деревушка, в которой обретается семейство нашей золушки. Но, mon petit, на языке нашей матушки – que dis-je, на языке и ее матери тоже, общем для нас троих, – на изобильном, прекрасном языке, которым лапке не стоит пренебрегать ради канадийской разновидности французского, это вполне обычное прилагательное означает “peaty”, женский род, винительный падеж. Да, этот последний ход принес мне без малого четыреста очков. Жаль, недотянула».

«Недотянула!» – раздувая ноздри, возмущенно поводя плечами, воскликнула Люсетта, обращаясь к Вану в поисках сочувствия.

Он наклонил ее стул, вынудив девочку соскользнуть с него и стать на ноги. Достижение бедняжки за пятнадцать (или около того) раундов игры оказалось вполовину меньше суммы, полученной ее сестрой за один блестящий последний ход, да и сам Ван не сильно преуспел, хотя какое это имело значение! Пушок, покрывавший руку Ады, бледно-голубые жилки на сгибе, запах жженого дерева, идущий от ее волос, отливавших каштаном в свете пергаментного абажура лампы (полупрозрачное озеро с японскими драконами), стоили бесконечно больше, нежели все те баллы, которые могли сложить в прошлом, настоящем и будущем ее напряженно сжимающие огрызок карандаша пальцы.

«Проигравшая прямиком отправляется в постельку, – весело сказал Ван, – и остается там, как паинька, а мы спустимся и принесем ей – ровно через десять минут – большую чашку (темно-синюю чашку!) какао (сладкого, густого, без всякой пенки какао Кэдбери!)».