Ада, или Отрада

Ежели теперь, имея кое-какие жалкие клочки нахватанных знаний о красочном содержимом Прошлого, мы сменим точку зрения и станем рассматривать его просто как последовательное восстановление прошедших событий, часть которых сберегается ординарным сознанием хуже других, если вообще сберегается, мы можем побаловать себя более легкой игрой света и тени на его аллеях. Образы в памяти включают в себя послеобразы звуков, как бы отрыгнутые ухом, зафиксировавшим их мгновение назад, пока сознание было занято тем, что старалось исключить возможность наезда автомобиля на школьников, перебегавших дорогу, так что мы в самом деле можем проиграть заново сообщение церковных часов уже после того, как покинули Тартсен с его отзвонившим, но все еще отдающим эхом шпилем. Пересмотр этих последних событий непосредственного Прошлого требует меньше физического времени, чем требовалось механизму часов для того, чтобы израсходовать свой бой, и именно это загадочное «меньше» является особым признаком еще свежего Прошлого, в которое и проникло Настоящее в процессе той мгновенной инспекции звуковых отголосков. «Меньше» указывает, что Прошлое не нуждается в часах и что последовательность его событий определяется не временем курантов, но чем-то еще, соответствующим подлинному ритму Времени. Мы уже высказали предположение, что тусклые интервалы между черными ударами передают ощущение текстуры Времени. Та же мысль, но не столь прямолинейно, применима к впечатлениям, получаемым при осознании «пустот» не сохранившегося в памяти или «нейтрального» времени между яркими событиями. Три мои прощальные лекции – публичные лекции перед большой аудиторией – о Времени г-на Бергсона, прочитанные в одном знаменитом университете несколько месяцев тому назад, сохранились у меня в памяти в терминах красок (сизая, лиловая, рыжевато-серая). Менее отчетливо я помню шестидневные промежутки между сизой и лиловой и между лиловой и серой, и я даже, пожалуй, мог бы совершенно стереть их из памяти. Но все относящееся к самому чтению лекций я вижу необыкновенно ясно. Я опоздал на первую (посвященную Прошлому) и с не лишенным удовольствия трепетом, как если бы явился на собственные похороны, озирал ослепительно горящие окна Контрштейн-Холла и маленькую фигуру японского студента, тоже опоздавшего, который галопом обогнал меня и пропал за дверью задолго до того, как я достиг округлых ступеней крыльца. На второй лекции, о Настоящем, во время пяти секунд тишины и «внутреннего вслушивания», предложенных мною аудитории, чтобы проиллюстрировать положение, которое я (или, вернее, моя говорящая драгоценность в жилетном кармане) собирался высказать относительно истинного восприятия времени, зал наполнился гиппопотамьим храпом русоволосого бородача, и, разумеется, грохнул, а мой замысел провалился. На третьей и последней лекции, о Будущем («Фальшивое Время»), превосходно проработав несколько минут, мой сокровенный транслятор парализовал какой-то технический недуг, и я симулировал сердечный припадок и был навсегда (во всяком случае, применительно к лекционной серии) унесен в ночь, предпочтя такой исход судорожным попыткам разложить по порядку пачку спутанных заметок и разобрать бледные карандашные каракули, которые преследуют плохих ораторов в известных снах (объясненных д-ром Фройдом из Синьи-Мондьё-Мондьё полученной в детстве травмой из-за прочтения любовных писем прелюбодействующих родителей). Привожу эти курьезные, но колоритные подробности, чтобы показать, что отбираемые для анализа события должны быть не только яркими и упорядоченными (три лекции, по одной в неделю), но и связанными ведущей темой (злоключения лектора). Два перерыва, по пять дней каждый, видятся мне идентичными впадинами, заполненными чем-то вроде однородной сероватой мглы с проблесками как бы рассыпанного конфетти (которые могли бы, пожалуй, окраситься в различные цвета, позволь я некоторым пустяковым воспоминаниям оформиться внутри диагностических пределов). Нахождение этого тусклого континуума среди мертвых вещей не позволяет его ощупать, испробовать и выслушать так же чувственно, как Полость Вина – интервал между ритмичных ударов; однако он разделяет с ней одну примечательную особенность: неподвижность воспринимаемого Времени. В такого рода головоломном упражнении – подходящем сейчас к своей ключевой стадии, к цветущему Настоящему, – неоценимым подспорьем оказывается синестезия, большим поклонником которой является ваш покорный слуга.