Ада, или Отрада

Как только Эдмунд (а не Эдмонд, которого по соображениям безопасности – он знал Аду – пришлось отправить обратно в Кингстон) доставил их домой, Ада надула щеки, сделала большие глаза и ушла в ванную Вана. Собственную уборную она предоставила нетвердо ступавшей гостье. В географической точке, расположенной чуть ближе к старшей девушке, Ван воспользовался для непрерывного излияния удобствами тесного vessie (канадийский термин от W.C.), смежного с его гардеробной. Он снял смокинг и галстук, расстегнул воротник шелковой рубашки и замер в мужественном раздумье: Ада, отделенная их спальней и гостиной, наполняла ванну; слышанный в ресторане гитарный ритм акватически приноравливался к глухому шуму воды (тот редкий момент, когда ему вспомнилась она и ее совсем разумные слова в последнем санатории в Агавии).

Он облизнул губы, прочистил горло и, решив убить двух дубоносов одной еловой шишкой, прошел через boudery и manger зал (нам всегда на язык просится канадийский, когда мы haut) в другую, южную, оконечность квартиры. В гостевой спальне Люсетта, стоя к нему спиной, натягивала через голову бледно-зеленую ночную рубашку. Ее узкие бедра были обнажены, и нашего законченного распутника не могла не тронуть идеальная симметрия двух изящных ямочек в крестцовой области красы, которые отличают лишь безупречно сложенных юных особ. О, они были даже совершеннее Адиных! К счастью, она обернулась, приглаживая растрепавшиеся рыжие локоны, и подол ее сорочки упал до колен.

«Дорогая моя, – сказал Ван, – не поможешь мне? Она упомянула своего валентинианца эстансьеро, но имя вылетело из головы, а спрашивать у нее не хочу».

«Как же, – ответила лояльная Люсетта, – ничего она не упоминала, так что вылетать нечему. Нет уж, я не стану так поступать с твоей и моей душенькой, потому что мы знаем, что ты можешь попасть из пистолета в замочную скважину».

«Прошу тебя, лисичка! В награду получишь редкостный поцелуй».

«Ох, Ван, – сказала она, глубоко вздохнув. – Обещаешь, что не скажешь ей, что узнал от меня?»

«Обещаю. Нет-нет-нет, – начал он скороговоркой на русский манер, когда она, поддавшись любовному порыву, собралась прижаться к нему животиком. – Никак-с нет: ни губ, ни надгубия, ни кончика носа, ни заплаканных глаз. Подмышка лисички – и только – если – (отступает в притворной нерешительности) – а ты вообще бреешь там?»

«Когда брею, то запах еще хуже», призналась простушка Люсетта и покорно обнажила одно плечико.

«Подними руку! Укажи на рай! Терра! Венера!» – скомандовал Ван и на несколько синхронных ударов двух сердец припал работающими губами к горячей, влажной, опасной впадинке.

Она с грохотом упала на стул, прижав одну руку ко лбу.

«Можете выключить софиты, – сказал Ван. – А теперь назови его имя».

«Вайнлендер», ответила она.

Он услышал голос Ады Вайнлендер, просящей принести ее Хрустальные ночные туфельки (которые, как было и в царствование Кордуленьки, он с трудом отличал от обычной бальной пары), и минуту спустя, не дав ослабнуть возникшему напряжению, Ван уже в пьяном сне неистово овладевал Розой – нет, Адой, но на розовый манер, на чем-то вроде низкого туалетного столика. Она жаловалась, что он причиняет ей боль, «как Турок Тигр». Он лег в постель и собрался было уснуть окончательно, когда она встала со своей стороны кровати. Куда это она собралась? Тушка хочет посмотреть альбом.

«Лобызну и улизну, – сказала она на жаргоне школьниц-трибадок, – так что не усни. Кстати, отныне нашим обычным положением будет Chère-amie-fait-morata (игра с родовыми и видовыми названиями той самой мухи) – впредь до дальнейших указаний».

«Но никаких сапфических форшмаков», пробурчал в подушку Ван.

«Ах, Ван, – сказала она, обернувшись и качая головой, не отрывая руки от опаловой дверной ручки в конце бесконечной комнаты. – Сколько раз мы уже говорили об этом! Ты ведь знаешь, что я всего-то бледная дикарка с волосами цыганки из бессмертной баллады, в нуливерсуме, в раттнеровском “пестром мироздании”, единственным законом которого является произвольная изменчивость. Ты не можешь требовать, – продолжала она где-то между щеками его подушки (поскольку Ада давно исчезла со своей кроваво-бурой книгой), – ты не можешь требовать благопристойности от дельфинетки! Тебе известно, что я по-настоящему люблю только мужчин и, к сожалению, только одного мужчину».

В намеках Ады на ее плотские приключения всегда было что-то красочно-импрессионистическое, но также и ребячливое, напоминающее камуфляжную окраску, или крохотные стеклянные лабиринты с двумя горошинами, или ардисовскую механическую катапульту – помнишь? – швырявшую вверх глиняных голубей и сосновые шишки, чтобы в них стреляли из ружья, или кокамару (русскую «биксу»), в которой орудуют миниатюрным кием на выстланной бильярдным сукном продолговатой доске, с лунками и обручами, колокольчиками и шпильками, между которых зигзагообразно скачет, звонко стукаясь, небольшой, как в пинг-понге, шарик цвета слоновой кости.