Ада, или Отрада

Следующим утром, накануне самого горького дня в его жизни, он обнаружил, что может сгибать ногу в колене не морщась, и совершил ошибку, присоединившись к Аде и Люсетте за импровизированным завтраком на давно запущенной крокетной площадке; обратное возвращение далось ему нелегко. Впрочем, купанье в бассейне и солнечные ванны сделали свое дело, и боль практически унялась, когда в дрожащем зное долгого полудня Ада вернулась с длинной «ожины», как она называла свои ботанические блуждания, – лаконично и немного печально, поскольку местная флора перестала радовать ее чем-либо сверх давно известных фаворитов. Облаченная в роскошный пеньюар Марина сидела за белым туалетным столиком, вынесенным на газон, перед большим овальным зеркалом, поставленным для нее на подставку, а ее волосы подравнивал постаревший, но все еще волшебный мосье Виолетт из Лиона и Ладоры – обычно не практикуемое на открытом воздухе занятие, объясненное и оправданное ею тем обстоятельством, что ее бабка тоже любила qu’on la coiffe au grand air, дабы не быть застигнутой врасплох зефирами (так бретер укрепляет руку, прогуливаясь с кочергой вместо трости).

«Наш лучший артист», сказала она, указав Виолетту на Вана, которого тот принял за Педро, отчего поклонился с un air entendu.

Ван с нетерпением ждал небольшой оздоровительной прогулки с Адой, прежде чем переодеться к обеду, но его подруга, опустившись на садовый стул, сказала, что утомлена и нечиста, что ей нужно умыться и вымыть ноги, и еще подготовиться к тяжкому испытанию – вместе с матерью развлекать киношников, ожидавшихся позже вечером.

«Я видел его в “Сексико”», негромко сказал мосье Виолетт Марине, уши которой он закрыл ладонями, так и сяк поворачивая отражение ее головы в зеркале.

«Нет, уже поздновато, – тихо возражала Ада, – а кроме того, я обещала Люсетте —»

Ван яростным шепотом продолжал настаивать, отлично зная, впрочем, как тщетны попытки заставить ее передумать, особенно в любовных делах. Но необъяснимо и чудесно оцепенелое выражение ее глаз сменилось на нежно-ликующее, как бы во внезапном ощущении вновь обретенной свободы. Так ребенок смотрит в пространство с брезжущей на губах улыбкой, осознав, что дурной сон позади или что дверь оставлена незапертой и можно безнаказанно хлюпать в оттаявшем небе. Ада сбросила с плеч свой ботанический ранец, и они, провожаемые благожелательным взором Виолетта поверх зеркальной головы Марины, убрели в поисках относительного уединения на той аллее парка, где она когда-то посвятила его в свои игры со светом и тенью. Он обнял ее и поцеловал и снова поцеловал, как если бы она вернулась из долгого и опасного странствия. Мягкость ее улыбки была совершенно неожиданной и особенной. То была не лукавая демоническая улыбка припомнившейся или обещанной любовной отрады, но самое изысканное человеческое сияние счастья и беспомощности. Все их страстные услаждающе-поршневые усилия, начиная с Горящего Амбара и кончая Пламениковым Ручьем, были ничто в сравнении с этим зайчикомъ, этим «солнечным бликом» радостного духа. Ее черный джампер и черная же юбка с большими накладными карманами потеряли свой вид облачения «скорбящей по сорванному цветочку девицы», как причудливо выразилась Марина («Немедленно переодеться!» – крикнула она в зеленовато мерцающее зеркало), приобретя вместо этого очарование старомодной лясканской школьной формы. Они стояли лицом к лицу, смуглое к белому, черное к черному, он поддерживал ее под локти, а она проводила слабыми легкими пальцами по верху его ключицы, и как же он «ладорствовал», сказал Ван, как «отрадничал», вдыхая темный запах ее волос, смешанный с душком смятых стеблей лилий, турецких папирос и усталости, исходивший от его душеньки. «Нет, нет, погоди, – сказала она, – мне нужно помыться, скоренько-скоренько, Ада должна помыться»; но все же еще один бессмертный миг они стояли, обнявшись, на притихшей аллее, наслаждаясь, как никогда прежде, чувством «вечного счастья вдвоем» в конце нескончаемых сказок.

Это дивный отрывок, Ван. Проплачу всю ночь (поздняя интерполяция).

Когда последний луч солнца пал на Аду, ее губы и подбородок мокро блестели от его безнадежных, жалких поцелуев. Она тряхнула головой, говоря, что им вправду пора разойтись, и поцеловала его руки, как делала только в моменты высшей нежности, после чего быстро отвернулась, и они вправду разошлись.

В оставленном ею на садовом столе ранце, который она сейчас тащила наверх, увядала одна лишь рядовая орхидея венерин башмачок. Марина и зеркало исчезли. Он стянул с себя тренировочный костюм и в последний раз нырнул в бассейн, над которым, сцепив руки за спиной и задумчиво глядя в фальшиво-лазурную воду, возвышался дворецкий.

«Показалось, что ли? – сказал он. – Или я только что увидел головастика?»