Ада, или Отрада

Она кивнула со страхом и обожанием в подернутых поволокой глазах. Когда и как все началось? В прошлом августе, сказала она. Votre demoiselle собирала цветы, а он с флейтой в руках увивался за ней в высокой траве. Кто? Какая еще флейта? Mais le musicien allemand, Monsieur Rack. В это время наша сладострастная осведомительница лежала под собственным обожателем по другую сторону изгороди. Как можно было заниматься этим с l’immonde Monsieur Rack, который однажды забыл свою жилетку в стоге сена, в головке доносчицы не укладывалось. Надо думать, из-за песенок, которые он сочинял для нее, одну, очень славную, как-то исполнили на большом балу в Ладорском казино, начинается так: ла-ла… К чорту это, продолжай. Однажды звездной ночью доносчица, находясь с двумя своими кавалерами в зарослях ивняка, слышала, как мосье Рак, сидя в лодке на реке, излагал печальную историю своего детства, говорил о годах голода, музыки и одиночества, а его ненаглядная плакала и откидывала назад голову, и он лобызал ее голую шею, il la mangeait de baisers dégoûtants. Он имел ее, должно быть, всего около дюжины раз, не больше, будучи не таким крепким, как другой господин – ох, перестань, сказал Ван, – а зимой молодая госпожа узнала, что он женат, и возненавидела его злую жену, и в апреле, когда он начал учить Люсетту игре на рояле, их связь возобновилась, но потом —

«Довольно!» – крикнул он и, ударяя себя кулаком в лоб, шатаясь, вышел под лучи рассветного солнца.

Его ручные часики, подвешенные к сетке гамака, показывали без четверти шесть. Его ступни были холодными, как камень. Он нащупал свои мокасины и некоторое время бесцельно бродил среди деревьев рощи, в которой дрозды пели так заливисто, с такой многозвучной силой и флейтовыми фиоритурами, что не было никакой мочи терпеть страшную пытку сознания, гнусность жизни, потерю, потерю, потерю. Постепенно, однако, он восстановил подобие самообладания с помощью волшебного метода, не позволяя образу Ады приближаться даже к кромке рассудка. От этого образовалась пустота, в которую устремилось множество банальных мыслей. Пантомима рационального мышления.

Он принял прохладный душ под навесом у бассейна, двигаясь с комичной осмотрительностью, делая все очень медленно и осторожно, дабы не раскокать нового, неизвестного, хрупкого Вана, явившегося на свет минуту назад. Он наблюдал, как его мысли кружат, пляшут, важно выступают и немного паясничают. К примеру, его порадовало представление о том, что кусок мыла воспринимается муравьями, роящимися на нем, твердой амброзией, и как страшно, должно быть, утонуть в разгар этой оргии. Кодекс, размышлял он, не позволяет послать вызов человеку низкого происхождения, но для художников, пианистов и флейтистов могут быть сделаны исключения, и если поганец струсит, то можно ему в кровь разбить десна несколькими звонкими пощечинами или, еще лучше, пройтись по нему крепкой тростью – не забыть выбрать одну в гардеробе холла, прежде чем уехать навсегда, навсегда. Вот потеха! Он улыбнулся, как чему-то необыкновенному, разновидности одноногой джиги, которую исполняет голый малый, сосредоточившись на пройме шорт, в которые он пытается влезть. Он неторопливо прошел по боковой галерее. Он поднялся по главной лестнице. В доме было пусто, прохладно и пахло гвоздиками. Доброе утро и прощай, маленькая спальня. Ван побрился, Ван остриг ногти на ногах, Ван оделся с беспримерной тщательностью: серые носки, шелковая рубашка, серый галстук, темно-серый костюм, только что отутюженный, туфли, ах да, туфли, нельзя забывать о туфлях, и, не потрудившись разобрать все прочие свои принадлежности, он набил замшевый кошель двумя десятками золотых двадцатидолларовых монет, распределил по своей застывшей, как манекен, персоне носовой платок, чековую книжку, паспорт, что еще? – больше ничего, и приколол к подушке записку с просьбой упаковать оставленные им вещи и отправить их по адресу его отца. Сын погиб под лавиной, шляпа не найдена, презервативы пожертвованы Дому Престарелых Проводников. По прошествии почти восьми десятков лет все это кажется необыкновенно смешным и глупым, но в то время он был мертвецом, совершавшим действия воображаемого сновидца. Проклиная свое колено, он с ворчанием наклонился, чтобы на самом краю склона закрепить лыжи, заметаемые пургой, но лыжи исчезли, крепления стали шнурками, а склон – лестницей.

Он прошел к конюшням и сказал молодому груму, почти столь же осоловелому, как и он сам, что намерен отправиться на станцию через несколько минут. Грум удивленно уставился на него, и Ван его обругал.