Ада, или Отрада

Ее уговорили прикрыть свое медово-коричневое тело. Ее белая кофточка значительно обогатилась за счет своего последнего окружения – сосновых иголок, частичек мха, крошек пирога, малютки гусеницы. Ее замечательно тугие зеленые шортики были усеяны багровыми пятнами пламеники. Ее янтарные яркие волосы летели ему в лицо и пахли тем, другим летом. Семейный запах; да, совпадение: череда слегка смещенных совпадений; артистизм асимметрии. Она сидела у него на коленях, тяжелая, мечтательная, насыщенная foie gras и персиковым пуншем, почти касаясь его лица внутренней стороной своих голых, атласно-смуглых рук, и касаясь на самом деле, когда он смотрел вниз, вправо и влево, проверяя, на месте ли грибы. На месте. Мальчишка читал и ковырял в носу, судя по движению его локтя. Небольшой Люсеттин задок и холодные ляжки, казалось, все глубже и глубже погружаются в зыбучий песок сновидческого, речью снов пересказанного, искаженного преданием прошлого. Сидевшая рядом с ним Ада, которая быстрее переворачивала странички своей книги, чем мальчишка-грум на облучке, была, конечно, еще более чарующей, дорогой, неизменной и желанной, еще более сосредоточенно-пылкой, чем четыре лета тому назад, – но сейчас он вновь переживал тот, прошлый пикник, и это Адины мягкие бедра он сейчас придерживал руками, как если бы она была явлена в двух экземплярах, двумя разными цветными эстампами.

Сквозь медные шелка Люсеттиных прядей он скосил глаза на Аду, которая сложила губы в подобии поцелуя (прощая его, наконец, за драку!) и вернулась к своему кожаному томику, «Ombres et couleurs», рассказы Шатобриана в издании 1820 года, с раскрашенными от руки виньетками и плоской мумией анемона. Свет и тени лесной чащи проходили по книге, по ее лицу и по правой руке Люсетты, на которой он, не удержавшись и всего лишь отдавая дань двойнику, поцеловал след комариного укуса. Бедняжка томно взглянула на него и снова отвела глаза – к красной шее этого другого кучера, который уже несколько месяцев преследовал ее во снах.

Мы не намерены следовать за мыслями, терзавшими Аду, чье внимание к книге было значительно менее глубоким, чем могло показаться; мы не станем, нет, мы попросту не можем проследить за ними сколько-нибудь убедительно, поскольку мысли запоминаются намного хуже теней и красок, или пульсации молодой похоти, или шороха зеленого змея в сумрачном раю. Посему нам представляется более удобным находиться внутри Вана, пока его Ада находится внутри Люсетты, и обе пребывают в Ване (а все трое – во мне, добавляет Ада).

С уколом наслаждения он вспомнил вольную юбку, которая тогда была на Аде, такую улетно-воздушную, как говорили юные создания в Чузе, и пожалел (улыбаясь) о том, что Люсетта надела эти чопорные шорты, а на Аде были штаны, похожие (смеясь) на слущенный кукурузный початок. В ходе неотвратимого развития самых тягостных болезней порой (серьезно кивая), о, порой выпадают дивные утра полного покоя, и случается это не после какой-нибудь благословенной пилюли или снадобья (указывая на теснящиеся в изголовье склянки), или, во всяком случае, без нашего осознания того, что любящая рука отчаяния подсунула нам наркотик.

Ван прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться на золотом потоке нарастающего блаженства. Много, ох как же много лет спустя он с удивлением вспоминал (как можно было перенести такой восторг?) этот миг совершенного счастья, полное затмение пронзительной, кромсающей боли, выкладки опьянения, порочный круг аргумента в пользу того, что даже самая необычная девушка не может не хранить верность, если любит кого-нибудь столь же сильно, как этот кто-то любит ее. Он видел мерцание ее браслета, вспыхивающего в ритме качающейся виктории, ее профиль с чуть приоткрытыми полными губами, на которых падающие лучи солнца высвечивали красную пыльцу остатков бальзама, сохнущего в поперечных линиях миниатюрного очерка их структуры. Он открыл глаза: браслет действительно вспыхивал, но ее губы потеряли все следы краски, и уверенность в том, что скоро он коснется их горячей бледной мякоти, грозила привести к необратимому перелому в его состоянии под бременем другого ребенка. Но блестевшая от пота шейка меленькой заместительницы скорее умиляла, ее доверчивая неподвижность отрезвляла, и, в конце концов, никакое скрытое трение не могло сравниться с тем, что его ожидало в беседке Ады. Боль в колене тоже была кстати, и добропорядочный Ван упрекнул себя за то, что попытался использовать маленькую нищенку вместо сказочной принцессы, «чья драгоценная плоть не должна краснеть от отпечатка карающей руки», как говорит Пьеро в версии Петерсона.