Ада, или Отрада

Среди скальных нагромождений они нашли и утешили бедняжку Люсетту, споткнувшуюся в зарослях на гранитной плите. Румяная и испуганная, она с преувеличенным страданием потирала бедро. Ван и Ада весело ухватили каждый по ладошке и повели Люсетту обратно на поляну, где она залилась смехом и бросилась к своим любимым тартинкам, ожидавшим ее на одном из раскладных столов. Там она скинула с себя фуфайку, подтянула зеленые шорты и, усевшись на рыжую землю, принялась за набранную снедь.

Ада никого не пожелала пригласить на свой пикник, кроме близнецов Эрмининых; она, однако, не хотела, чтобы приехал только брат, без сестры, но последняя, как выяснилось, отправилась в Нью-Крэнтон проводить своего первого возлюбленного, юного барабанщика, который со своим полком отплывал прямиком в зарю. Грега все же пришлось пригласить: накануне он заехал в Ардис передать ей «талисман» от своего умирающего отца, который хотел, чтобы Ада свято хранила его, как его бабушка, этого верблюдика, вырезанного из желтой слоновой кости в Киеве пятьсот лет тому назад, во времена Тимура и Набока.

Ван не ошибся, полагая, что Ада равнодушна к Грегу. В этот раз он с тем же удовольствием пожал его руку, удовольствием, в самой своей чистоте безнравственным, привносящим свой арктический холод в дружеские чувства, которые питает счастливый соперник ко вполне порядочному человеку.

Грег, оставивший новый мотоцикл, великолепный черный «Силентиум», на лесной дороге, заметил:

«А мы здесь не одни».

«В самом деле, – согласился Ван. – Кто сии? Есть ли у кого-нибудь предположения?»

Ни у кого предположений не было. В плаще, с не тронутым косметикой лицом, мрачная Марина подошла и посмотрела в ту сторону, между деревьев, куда указывал Ван.

Благоговейно осмотрев «Силентиум», дюжина пожилых горожан в темных, сильно поношенных и диковинных одеждах, перешли дорогу и расположились в лесу для скромного colazione: сыр, лепешки, салями, сардины и кьянти. Они трапезничали на таком расстоянии от господского пикника, что никого не могли потревожить. При них не было музыкальных шкатулок, голоса их звучали приглушенно, а жесты отличались исключительной сдержанностью, сводясь главным образом к ритуальному комканью оберточной бумаги, или грубой газетной бумаги, или пекарской (очень тонкой и ни на что не годной) и к задумчивому отбрасыванью комочков, пока другие печальные апостольские длани разворачивали провизию или зачем-то вновь ее заворачивали под благородной сенью сосен, в смиренной тени белых акаций.

«Как странно», сказала Марина, скребя напеченную солнцем проплешинку на темени.

Она послала слугу узнать, что к чему, и сообщить этим цыганским политикам или калабрийским чернорабочим, что господин Вин придет в ярость, ежели обнаружит в своих лесных владениях разбивших бивуак чужаков.

Слуга вернулся, качая головой: незнакомцы не говорят по-английски. Засим Ван взялся за дело.

«Прошу вас, уходите, это частная собственность», сказал он на собачьей латыни, французском, канадийском французском, русском, юконском русском и вновь на вульгарной латыни: proprieta privata.

Он стоял, глядя на них, едва замечаемый ими, едва прикрытый тенью листвы. Перед ним были плохо выбритые, с синеватыми щеками и подбородками мужчины в старых воскресных костюмах. Один или двое были без воротничков, но с запонками под кадыками. Был среди них бородач с влажными косыми глазами. Снятые лакированные ботинки с пылью в трещинах или рыжие башмаки с очень тупыми или острыми носами были засунуты под лопухи или расставлены на пнях занятой ими довольно унылой прогалины. В самом деле, как странно! Когда Ван повторил свое требование, пришельцы вполголоса заговорили между собой на своей тарабарщине, слегка взмахивая руками в сторону Вана, как будто нерешительно прогоняли мошку.

Ван спросил Марину, желает ли она, чтобы он применил силу, но сентиментальная, мягкая Марина, одной рукой приглаживая волосы, а другой упершись в бок, сказала, что не стоит, давайте просто не будем их замечать, тем более что они уже отходят глубже в лес, смотрите, смотрите, одни тянут à reculons что-то вроде старого постельного покрывала, с разложенным на нем съестным, как по песку и гальке тащат рыбачью лодку, а другие вежливо подбирают за собой скомканные бумажки и уносят их в более отдаленное убежище в порядке общего отступления: в высшей степени печальная и многозначительная картина, но только что она означает, что?