Ада, или Отрада

«Любовь моя, любовь моя, ведь ты сам знаешь! Ну хорошо, мы сможем, пожалуй, носить наши маски всю жизнь, покуда эс не разлучит нас, но мы никогда не сможем пожениться, пока они оба живы. Мы просто не сможем провернуть это, потому что он на свой лад еще более консервативен, чем закон и общественные шуты. Нельзя подкупить собственных родителей, а ждать сорок, пятьдесят лет, пока они умрут, – даже страшно подумать. Хочу сказать, что сама мысль, что кто-то ждет этого, противна нашей натуре, это подло и чудовищно!»

Он поцеловал ее в приоткрытые губы, нежно и «безгрешно», как они называли такие моменты глубины, дабы отличать их от отчаяния страсти.

«Как бы там ни было, – сказал он, – забавно быть двумя шпионами в чужой стране. Марина поднялась к себе. У тебя волосы мокрые».

«Шпионами с Терры? Ты веришь, ты веришь, что она существует? О, ты веришь в Терру! Ты допускаешь! От меня не скроешь!»

«Я допускаю ее как состояние сознания. Это не совсем то же самое».

«Да, но ты хочешь доказать, что это одно и то же».

Он коснулся ее губ еще одним набожным поцелуем. Впрочем, на их краях уже занималось пламя.

«Я как-нибудь попрошу тебя, – сказал он, – повторить одну сцену. Ты сядешь за тот же стол, за которым сидела четыре года тому назад, при том же свете, рисуя тот же цветок, а я проделаю все то, что сделал тогда – с таким счастьем, с такой гордостью, с такой – я не знаю – благодарностью! Смотри, все огни в окнах погасли. Я тоже могу переводить, когда приходится, слушай:

Lights in the rooms were going out.
Breathed fragrantly the розы.
We sat together in the shade
Of a wide-branched березы».

«Да, “березы” и “морозы” – это все, что находит плохой поэт для рифмы к “розы”, правда? Этот жалкий стишок сочинил Константин Романов, да? Только что избранный президентом Лясканской академии словесности, верно? Никчемный поэт и счастливый муж. Счастливый муж!»

«Знаешь, – сказал Ван, – тебе в самом деле следует что-нибудь надевать под платье в торжественных случаях».

«У тебя руки холодные. Почему торжественных? Ты сам сказал, что это был только семейный ужин».

«Даже если так. Ты была практически вся на виду, когда наклонялась или неловко приседала».

«Я никогда не приседаю неловко!»

«Убежден, что это попросту негигиенично, или, может быть, во мне говорит что-то вроде ревности. Воспоминания о Счастливом Стуле. Ох, любовь моя».

«По крайней мере, – шепнула Ада, – сейчас-то ты этому рад, не так ли? В крокетную? Ou comme ça?»

«Comme ça, в этот раз», сказал Ван.

39

Ладорские моды, хотя и довольно эклектичные в 1888 году, все же не допускали той свободы, которая в Ардисе считалась естественной.

На большой пикник по случаю своего шестнадцатилетия Ада надела простую льняную блузу, кукурузно-желтые широкие штаны и поношенные мокасины. Ван просил ее распустить волосы, но Ада сказала, что они слишком длинны для деревенских забав, однако в конце концов согласилась на компромисс, подвязав их посередине мятой лентой черного шелка. Ван решил, что, надев синюю тенниску-джерси, серые фланелевые шорты и спортивные туфли на толстой подошве, он в полной мере отдаст должное представлению о летней элегантности.

Пока среди солнечных пятен все той же неизменной сосновой поляны готовилось и размечалось простое сельское пиршество, дикарка и ее любовник скрылись на несколько минут ненасытной страсти в заросшем папоротником яру, где между высоких кустов пламеники с уступа на уступ сбегал ручей. Стоял жаркий и безветренный день. На каждой сосне, даже самой тоненькой, звенела цикада.

Она сказала:

«Говоря словами героини старого романа, сдается мне, что уже давным-давно играла я в слова на этой поляне с Грейс и двумя другими милыми девочками. Insect, incest, nicest».

«Говоря как ботаник и сумасшедшая, – сказала она, – замечу, что самое диковинное английское слово, пожалуй, “husked”, поскольку оно означает противоположные вещи, покрытое и раскрытое, шелуха плотна, но легко отшелушивается. Это я к тому, что слущить их проще простого, зачем было рвать поясок, ты, варвар?»

«Бережно слущенный варвар», ласково сказал Ван. Течение времени только усиливало его нежность к созданию, которое он сжимал в объятиях, к этому обожаемому существу, чьи движения стали гибче, чьи бедра стали больше походить на лиру, чью ленту в волосах он распустил.

Когда они стояли на коленях у края одного из хрустальных карнизов ручья, где, прежде чем пасть, он замирал, чтобы его запечатлели, и сам делал снимки, Ван в миг заключительного содрогания заметил вспышку настороженности во взгляде Ады, отраженном в воде. Нечто подобное уже где-то случалось, ему было недосуг проследить воспоминание, которое тем не менее позволило сразу же распознать, по звуку, кто именно оступился у него за спиной.