Ада, или Отрада

«Видишь ли, папа, – сказал Ван, – доктор Кролик мало что может сделать, поскольку, как ты отлично знаешь, он умер, а Марина не может запретить слугам дышать, поскольку, как ты тоже знаешь, они живы».

«Виновский юмор, виновский юмор», пробурчал Демон.

«Вот именно, – сказала Марина. – Я просто отказываюсь что-либо с этим делать. К тому же бедный Джонс вовсе не астматик, а только изо всех сил старается услужить. Он здоров как бык, если хочешь знать, и не раз этим летом катал меня на гребной лодке из Ардисвилля в Ладору и обратно, с явным удовольствием. Ты жесток, Демон. Не могу же я приказать ему: не пыхтите, как не могу сказать поваренку Киму, чтобы прекратил тайком фотографировать – этот Ким одержим своей камерой, хотя в остальном он милый, вежливый и честный мальчик. Не могу я запретить и моей горничной, малютке Франш, принимать приглашения на самые приватные ладорские bals masqués, на которые ее почему-то зовут снова и снова».

«Это любопытно», заметил Демон.

«Ах ты старый негодник!» – воскликнул Ван.

«Ван!» – сказала Ада.

«Я молодой негодник», вздохнул Демон.

«Скажите, Бутейан, – спросила Марина, – какое еще хорошее белое вино у нас есть, что предложите?» Дворецкий улыбнулся и назвал легендарную марку.

«Да, о да, – сказал Демон. – Ах, дорогая, ты не должна брать на себя все хлопоты по устройству званых обедов. Теперь о гребле, ведь ты упомянула греблю… Знаешь ли ты, что moi, qui vous parle, в 1858 году состоял в университетской сборной по гребле? Ван предпочитает футбол, но он только в команде колледжа, верно, Ван? Я, кроме того, лучше него играю в теннис, не в лаун-теннис, конечно, это забава для викариев, а в настоящий “королевский теннис” (“court tennis”), как его называют в Манхэттене. Что еще, Ван?»

«Ты и сейчас одолеешь меня в фехтовании, зато я лучше в стрельбе. Это не настоящий судак, папа, уверю тебя, хотя и вкусно».

(Марина, не успевшая вовремя раздобыть европейского судака, заменила его местным светлоперым сородичем, иначе называемым «dory», солнечник, – под соусом тартар и с вареным молодым картофелем.)

«Ах, – воскликнул Демон, испив “Рейнвейн лорда Байрона”. – Это белое искупает “Слезы Богородицы”. Я только что рассказывал Вану, – продолжил он, возвышая голос (он отчего-то полагал, что Марина стала туговата на ухо), – о твоем муже. Дорогая, он перестарался по части можжевеловой водки и определенно слегка не в себе, во всяком случае, ведет он себя престранно. На днях я прогуливался по Пат-лейн со стороны Четвертой авеню, и вот вижу, как он приближается ко мне, полным ходом, в своем жутком городском авто, этой доисторической бензиновой двухместке с румпелем вместо руля. И что же, завидев меня, еще издали, он махнул мне рукой, и вдруг несуразная его машина начала содрогаться и глохнуть и, наконец, остановилась прямо посреди дороги, на расстоянии в полквартала от меня. А Данила сидит в ней и так, знаешь, раскачивается, рывками, пытаясь сдвинуть ее, как ребенок, который не может тронуться с места на трехколесном велосипеде, и пока я шел в его сторону, я не мог отделаться от мысли, что это в нем самом что-то заело, не в его “Ортштейне”».

По доброте своего многоопытного сердца Демон не стал говорить Марине, что Дурак втайне от мистера Экса, своего советника-искусствоведа, за несколько тысяч долларов приобрел у карточного приятеля Демона (и с одобрения последнего) две поддельные картины Корреджо – дабы перепродать их по непростительно удачному стечению обстоятельств такому же дураку коллекционеру за полмиллиона, каковую сумму Демон отныне считал полученной кузеном ссудой, подлежащей безусловной выплате кредитору, то есть Демону, если здравый смысл чего-нибудь да стоит на нашей парной планете. Марина, со своей стороны, воздержалась от сообщения Демону о молодой сиделке Дана, с которой у него тянулась интрижка со времени его последнего госпитального обследования (то была, кстати сказать, та самая бесстыжая Бесс, к которой Дан по одному памятному случаю обратился с просьбой подыскать «что-нибудь милое для полурусской девочки, увлеченной биологией»).

«Vous me comblez, – сказал Демон, имея в виду бургундское, – правда, мой дед по материнской линии предпочел бы выйти из-за стола, чем смотреть, как я к gelinotte пью красное, вместо шампанского. Превосходно, дорогая моя (посылая воздушный поцелуй над пламенем и серебром стола)».

Жареные рябчики (или, точнее, их американские представители, называемые здесь «горной куропаткой» – mountain grouse) подавались с брусничным вареньем (брусника в этих краях звалась «горной клюквой» – mountain cranberries). В одном особенно сочном крылышке обглоданной Демоном румяной тушки ему на крепкий клык попалась дробинка: «La fève de Diane, – заметил он, осторожно кладя ее на край тарелки. – Как обстоят дела с автомобилем, Ван?»