Ада, или Отрада

Марина, будучи, в сущности, манекеном в человеческом обличье, подобных состояний растерянности не знала, лишенная того тайновиденья (индивидуальное, волшебно-подробное воображение, создающее мысленные образы), которым бывают наделены во всех иных отношениях заурядные, живущие по общим правилам люди, но без которого память (даже у проницательного «мыслителя» или гениального техника) представляет собой, говоря по совести, всего лишь шаблон или отрывной листок календаря. Мы вовсе не хотим судить Марину слишком строго; в конце концов, ее кровь пульсирует в наших запястьях и висках, и многие наши причуды унаследованы от нее, не от него. И все же мы не можем смириться с ее душевной грубостью. Сидевший во главе стола мужчина, связанный с нею веселыми юными отпрысками, «юношей» (как киношники называют актеров, исполняющих роли молодых людей), по правую руку от Марины, и «инженю» по левую, ничем не отличался от того Демона, в том же самом, кажется, черном смокинге (разве что без гвоздики, подхваченной им, по-видимому, из вазы, принесенной Бланш из галереи), который сидел рядом с ней на прошлом рождественском ужине у Праслиных. Зиянье пропасти, ощущаемое им при каждой встрече с ней, то жутковатое «изумленье жизни», с ее экстравагантным нагромождением геологических разломов, нельзя было преодолеть тем, что она принимала за пунктирную линию их случайных встреч: «бедняжка» Демон (все ее соложники выходили в отставку в этом звании) представал перед ней как безобидный дух в театральных залах, «между зеркалом и веером», или в гостиных общих друзей, или однажды в Линкольн-парке, где он указывал тростью на синезадую обезьяну и не поклонился Марине по правилам beau monde, поскольку его спутницей была кокотка. Еще глубже, совсем глубоко, безопасно преображенный ее оболваненным экраном рассудком в банальную мелодраму, хранился у нее в памяти трехлетний период горячечно разнесенных во времени и пространстве страстных свиданий с ним – «Пылкий роман» (название единственной ее картины, имевшей успех), объятия в дворцовых интерьерах, пальмы и лиственницы, его Слепая Преданность, его несносный характер, разлуки, примиренья, Голубые Экспрессы, и слезы, и предательство, и страх, и угрозы безумной сестры, пустые, конечно, но оставлявшие свои тигриные царапины на драпировке снов, особенно когда из-за сырости и мрака чувствуешь жар. И тень неумолимого возмездия на заднике (с нелепыми юридическими инсинуациями). Все это были лишь декорации, без труда упакованные, помеченные «Ад», и отправленные в пункт назначения; и очень редко возникало какое-нибудь напоминание, к примеру, в найденном оператором загадочном крупном плане двух левых ладоней, принадлежащих мальчику и девочке – чем-то они заняты? Марина уже не помнила (хотя прошло всего четыре года!), играли ли они à quatre mains? – нет, они не брали уроков фортепиано, – изображали, быть может, тень зайца на стене? – тепло, почти горячо, но тоже нет; измеряли что-то? Но что? Взбирались на дерево? На гладкий ствол дерева? Но где, когда? Однажды, мечталось ей, прошлое будет упорядочено. Отретушировано, переснято. Кое-что в картине следует подчистить, что-то добавить, устранить характерные потертости на эмульсии, использовать «наплыв» в той или иной череде эпизодов, незаметно сочетая его с удалением смущающих, нежелательных «кадров», и получить определенные гарантии. Да, однажды это должно быть сделано, пока смерть, хлопнув нумератором, не объявит: «Стоп! Снято!»

Тем вечером она ограничилась машинальным обрядом, состоявшим в том, чтобы подать Демону его любимые блюда, которые она, составляя меню, постаралась вспомнить (и ей это почти удалось): для начала зеленыя щи, ярко-зеленый суп из щавеля и шпината со скользким, вкрутую сваренным яйцом, а к нему – маленькие, обжигающие пальцы и тающие во рту пирожки (peer-rush-key, так произносится, и под этим названием они расхваливаются в этих краях испокон веков), с мясом, морковью или капустой. Затем, решила она, подать жаренного в сухарях судака с вареным картофелем, рябчиковъ, и той особой спаржи, безуханки, которая не влечет, по увереньям кулинарных книг, прустовских последствий.

«Марина, – негромко обратился к ней Демон, разделавшись с первой переменой. – Марина, – повторил он более зычно, – я вовсе не хочу (“far from me” – его любимый вводный оборот) обсуждать вкус Данилы по части белых вин или манер de vos domestiques. Ты ведь знаешь, меня мало заботят такого рода мелочи… (Неопределенный жест.) Но, дорогая, – продолжил он, переходя на русский, – человек, который подал мне пирожки, этот новый слуга, одутловатый такой, с глазами —»

«У всех есть глаза», неприязненно заметила Марина.

«Да, но его будто вот-вот по-осминожьи присосутся к еде, которую он приносит. Но дело не в этом. Он пыхтит, Марина! Он страдает чем-то вроде одышки. Ему следует обратиться к доктору Кролику. Это неприятно. Ритмично работающий насос. У меня суп от этого плескался в тарелке».