Ад

«Вспомни, как ниспадал на большие спуски вечер, когда мы чувствовали, как приходит старость, мы соединяли попарно наши немощные руки и, вопреки всему, поворачивали наши глаза к будущему! Будущее! На твоей нескончаемой щеке улыбалась морщина. Всё было великолепно и трепетно, мудрая истина падала с сияющего неба, и его последний отблеск покоился на твоём белом челе. Скупые, усталые, с едва двигающимися веками, полные безотрадного прошлого, которое не может исцелить, мы надеялись: вечер смягчал камни, твои глаза были золотого цвета, у меня было чувство, что ты умираешь!»[22]

«Жизнь возбуждается со своего рода усовершенствованием в заканчивающейся жизни. «Это прекрасно, — провозглашает он ещё более значительно, — это прекрасно — достигнуть конца своих дней… Именно так мы провели жизнь как в раю.»

«И они пришли к тому, что робко, с неловкостью сказали друг другу: «Я тебя люблю.» На пороге вечной небесной синевы они пытались осуществить смиренное начало искупительной жизни. И они убеждаются в том, что Бог страдает, видя их умирающими, и они жалеют его. Потом те, кто скоро не будет страдать, говорят друг другу ужасное «прощай», на котором кончается драма.

— Они правы, — высказалась Любимая с возгласом, в котором она была вся.

— Вот истина, — сказал поэт. — она не устраняет смерть. Она не уменьшает пространство, не задерживает время. Но из всего этого и из понятия, которое мы об этом имеем, она творит мрачные основные элементы нас самих. Счастью нужно несчастье; радость частично становится грустью; именно благодаря нашему распятию во времени и пространстве наше сердце бьётся внутри. Не следует мечтать о своего рода абсурдных абстракциях; нужно сохранять связь, соединяющую нас с родом и с землёй. «Такие, какие мы есть! — вспомни. Мы есть большое смешение; мы есть нечто большее, чем мы думаем: кто знает, что же мы есть!..»

Женское лицо, сурово искажённое страхом смерти, вновь оживилось улыбкой. Она спросила, исполненная детского величия: «Что же ты мне всего этого не сказал сразу же, как я тебя спросила?

— Ты тогда не могла меня понять. Ты направила твою скорбную мысль по безисходному пути. Нужно было дать истине другое направление, чтобы изложить её тебе снова.»

*

Кое-что ещё, что я вижу в них, заставляет их волноваться: красота, беседа в любезных тонах. Да, это их окружило сиянием на несколько мгновений, пока они ещё не покинули мечту.

«Хорошо, — вздохнула она, — слышать здесь все эти слова, которые говорят именно о том, что против нас.

— Выразить свои мысли, пробудить то, что является живым, — сказал он, — это единственная вещь, которая на самом деле даёт впечатление справедливости.»

После этих значительных слов они замолчали. В эту долю времени они были столь близки, насколько было возможно на этом свете — по причине августейшего согласия с высокой истиной, с тяжкой истиной (ибо трудно понять, что счастье есть одновременно счастливое и несчастное). Она, однако, верила в это, она, мятежница, она, неверующая, которой он дал потрогать истинное сердце.

IX

Окно было открыто настежь. Вечер наступал, трепещущий, изобильный, будто определённое время года. Я увидел в запылённых лучах заката трёх лиц, находившихся против света продолжительных отблесков красновато-коричневого цвета с золотистым отливом. Старик, с печальным и подавленным видом, с изборождённым морщинами лицом, сидящий в кресле, придвинутом к окну; рослая молодая женщина с очень светлыми волосами, лицо которой походило на лицо мадонны. Немного в стороне сидела беременная женщина, и казалось, что она своим пристальным взором созерцала будущее.

Эта женщина совершенно не вмешивалась в разговор, либо потому, что она занимала более простое социальное положение, либо потому, что её мысли были целиком посвящены состоянию её тела. В полусвете, где она уединилась, были видны её растолстевшая и слегка уродливая фигура и нежный углублённый оскал её зубов.

Двое других беседовали. Голос мужчины был надтреснутый, изменчивый. Небольшое лихорадочное дрожание иногда охватывало его плечи, и временами у него были резкие движения, не контролируемые им; у его глаз веки были вытянутыми сбоку, его речь носила отпечаток какого-то иностранного акцента. Что касается её, то она рядом с ним держалась спокойно, с её ясностью и её ласковостью Севера, столь светлая и столь золотистая, что казалось, будто дневной свет исчезал медленнее, чем в другом месте, на её бледном серебристом лице и рассеянном ореоле её волос.