Ад

«Наш оазис, — продолжила она, чтобы ему помочь в его деле воспоминаний, или же потому, что она сама разделяла эти головокружительные переживания, — был в вашем замке в Киеве, месте лип и акаций.

«Вся сторона лужайки всегда покрыта цветами летом и листьями зимой.

— Именно там, — сказал он, — я ещё вижу моего отца. Он выглядел хорошо. Он был одет в толстое пальто из мягкого драпа и носил фетровую шапочку, закрывавшую уши. У него была большая седая борода, а его глаза немного слезились от холода.»

Он вернулся к своей мысли:

«Почему я сохранил о своём отце именно это воспоминание, а не подобное другое? Какой необычный знак указал мне его единственное? Я не знаю, но это как раз его образ. Именно таким он сохраняется во мне, именно такой он не умер.»

Затем он почти задрожал, сказав:

«Я люблю Баку. Я больше не увижу вновь эту страну. Рядом с нефтяными скважинами, этот внушительный серый пейзаж, необъятный. Буровой раствор, масляные лужи, очень тёмные и радужные. Огромное небо, лишённое синевы. Нескончаемые дороги, где колеи блестят как рельсы. Строения чёрные и сияющие как люди. Запах нефти; повсюду, даже от цветов, вечный запах подземного моря.

«Я больше не увижу вновь эту страну. К тому же, я больше никого там не знаю. В прошлом году старый скупец Борин был ещё там, копя и считая свои деньги.

— Когда он почувствовал приближение смерти, — сказала молодая женщина, — он произнёс: «Я скоро разорюсь.»

Вечерело. Женщина казалась всё более и более видимой среди других и всё более и более красивой.

«В чертах лица его самою имелось также много доброты. Почему бы скупым, которые сильно любят что-либо, не иметь добрый вид?»

Лёгкое содрогание прошло по плечам больного.

«Закройте окно, пожалуйста, — сказал он. — Мне холодно.»

Когда окно закрыли, наступила тишина. Она сказала: «Я получила письмо от Катрин из Берга.

— Она всё такая же?

— Да: она умирает от раскаяния. Она напрасно ездит из страны в страну — на прошлой неделе она была на Балеарских островах, — она таскает повсюду, как некий вид бездеятельности, своё безутешное вдовство. Какую силу надо иметь, чтобы быть столь безутешной! Она сражается со своей молодостью и своей красотой. Она путешествует не для того, чтобы смягчить свой траур, но для того, чтобы его увеличить, насадить его повсюду в мире. На самом деле она не хочет никакого развлечения. Её огорчает, когда жизнь берёт реванш, и она на мгновение предаётся забвению. Однажды я видела её плачущей, потому что она рассмеялась. И однако, на её печаль можно безмятежно смотреть, так же безмятежно, как и на прелесть её лица.»

Я видел силуэт мужчины на бледных шторах — согнутая спина, трясущаяся голова, тонкая шея. Он поднял руки.

«Настоящее горе остаётся в нас, — сказал он. — Его почти не видно и не слышно. Но оно легко останавливает всё, даже жизнь. Настоящее горе принимает грандиозные формы тоски.»

Почти неловкими движениями он вытащил из своего кармана портсигар.

Он зажёг сигарету. Я различил измождённые черты его лица, пока яркая вспышка высвечивала это лицо в виде блестящей маски. Потом он закурил в сумерках, и можно было различить лишь зажжённую сигарету, передвигаемую рукой столь туманной, столь лёгкой, как дым, испускаемый сигаретой. Когда он подносил сигарету ко рту, я видел свет от его дыхания, от которого только что, в свежести пространства, я видел туман.

…Он курил вовсе не табак: аптекарский запах вызвал у меня отвращение.

Он вяло протянул руку к закрытому окну, — простому, с наполовину поднятыми маленькими форточками.

«Посмотрите… Это Бенарес и Аллахабад… Пожар цвета сплава золота с медью на сером фоне, мерцание странных человеческих существ. Это не существа, это статуи богов, под фиолетовым небом вечера. Они движутся… Нет… Да. Это пышная церемония, наводнённая тиарами, знаками различия и украшениями женщин… На берегу верховный жрец, со своей сложной многоярусной причёской и своими изогнутыми руками — расплывчатая пагода, архитектура, эпоха, раса. Насколько мы отличаемся от этих созданий… Кто прав?»

Теперь он расширил круг прошлого. Создаётся впечатление, что он сделал это тяжёлым и мощным усилием, словно он расширял круг ада и мольбы.