Ад

Были ли это отец и его дочь, брат и его сестра? Чувствовалось, что он её обожал, но что это не была его жена.

Он посмотрел на неё потухшими глазами, в которых появился отблеск солнца, освещавшего её.

Он сказал:

«Кто-то скоро родится, а кто-то скоро умрёт.»

Беременная женщина встрепенулась. Другая женщина воскликнула вполголоса, быстро наклонившись к нему:

«Что вы говорите, Филипп!..»

Казалось, что он равнодушен к впечатлению, произведённому его словами, как если бы это возражение не было искренним или являлось напрасным.

Возможно, он не был старым; его волосы казались мне слегка седеющими. Но он был охвачен таинственным страданием, которое он плохо переносил, имея постоянные судороги. Он не должен был долго прожить. Это проявлялось вокруг него в вечных признаках: страшащаяся и слишком сдерживаемая жалость во взглядах, и уже почти невыносимая скорбь.

*

Он принимается говорить после усилия своей плоти, чтобы прервать тишину. Так как он находится между открытым окном и мной, его слова частично рассеиваются в пространстве.

Он говорит о путешествиях. Я также предполагаю, что он рассказывал о своей женитьбе, но я не слышал, что было об этом сказано.

Он оживляется, его голос повышается; сейчас его звучность глубока и томительна. Он дрожит; постоянный пыл оживляет его жесты, его взоры, расхолаживает и возвышает его слова. В нём виден деятельный и блестящий человек, которым он, вероятно, был до того, как его сразила болезнь.

Он слегка повернул голову, и я его слышу лучше.

Он вспоминает города и страны, в которых побывал, перечисляет их. Он словно взывает к священным словам, к дальним и различным небесам, которые он умоляет: Италия, Египет, Индия. Он прибыл сюда, между двумя этапами, чтобы отдохнуть; и он отдыхает, встревоженный, прячется подобно беглецу. Скоро нужно будет опять уехать, и его глаза вновь засияли. Он перечисляет всё, что хотел бы ещё увидеть. Но сумерки постепенно сгущаются; тепловатость воздуха рассеивается как хорошая мечта; и он думает только обо всём, что он видел:

«Всё, что мы видели, всё, что мы привезли из пространства с собой!»

Создаётся впечатление, что они являются группой постоянно неуёмных путешественников, вечных беглецов, в какой-то момент их неутомимой гонки остановившихся в одном из укромных углов мира, который с их точки зрения кажется небольшим.

*

«Палермо… Сицилия…»

Он старается упиться обширным воспоминанием, потому что он не осмеливается заглянуть в будущее. Я вижу усилие, которое он делает, чтобы приблизиться к какому-то светлому моменту истёкших дней.

«Карпейя, Карпейя! — восклицает он. — Вы помните, Анна, это утро, очарованное светом? Паромщик и его семья были за столом в открытом поле. В каком пылу была природа!.. Круглый и бледный стол, подобный небесному светилу. Река блестела. На берегу тамариски с олеандрами. Недалеко на солнце была плотина: соприкасающаяся с рекой её искрящаяся подмога… Солнце расцвечивало все листья. Трава блестела так, будто была полна росы. Казалось, что на кустах имелись драгоценности. Ветер был таким слабым, что представлялся улыбкой, а не вздохом.»

Она его слушала; она воспринимала его слова, его откровения, будучи невозмутимой, трудно постижимой и прозрачной как зеркало.

«Семья паромщика, — продолжил он, — не была в полном составе. Молодая девушка удалилась, и, в стороне от своих, достаточно далеко, чтобы их не слышать, мечтала, сидя на простой скамье. Я вижу слегка зеленоватую тень большого дерева над ней. Она, в своём бедном платье, была на краю фиолетовой мистерии дерева.

«И я слышу мух, жужжащих в этом ломбардском лете, вокруг извилистой реки, вдоль которой мы шли и которая, постепенно, изящно развёртывалась.

«…Кто расскажет, — прошептал вспоминающий, — кто передаст в своём произведении жужжание мухи! Это невозможно, Может быть, потому, что это жужжание никогда не было одиноким, и что каждый раз, когда мы его слышали, оно было смешано со всеобщей музыкой момента.»

*

«Место, где я получил наибольшее впечатление от солнца Юга, — продолжил он, рассуждая о другом воспоминании, — так это в Лондоне, в одном музее; перед картиной, изображающей сияние солнца в римской деревне, маленький итальянец в костюме, натурщик, вытягивал свою шею. Среди неподвижности угрюмых смотрителей и потока посетителей, побывавших под дождём, в серости и сырости, он блистал; он был нем, глух ко всему, полон таинственного солнца, и у него были соединённые руки, почти сцепленные; он молился божественной картине.

— Мы вспомнили Карпейю, — сказала Анна. — Случайность наших путешествий привела нас туда в ноябре. Было очень холодно. Мы надели все наши меха; река была замёрзшей.

— Да, и ходили по воде! Это было огорчительно и любопытно. Все люди, которые кормились от воды: паромщик, рыбаки, речники, прачки и мужья прачек, — все эти люди шли по воде.»

Он сделал паузу; потом он спросил:

«Почему некоторые воспоминания остаются навечно?»

Он погрузил своё лицо в свои жалкие и нервные ладони и выдохнул:

«Почему, почему!»

*