Аарон

— Не мог, — повторил Канн. "Или не хотел", — встретил ее взгляд своим, жестким.

Мила отвернулась к окну; он заметил, что стакан в ее руке дрожит. Затем она посмотрела на него с нервной улыбкой:

— Ты ведь хочешь мне что‑то сказать, да? Что‑то… неприятное.

— Да, — он не стал ходить вокруг да около. — Давай… расстанемся.

Слова прозвучали, как пистолетный выстрел в тишине. Запах пороха, необратимые последствия и душащая обоих тишина.

А потом она усмехнулась. И в этой усмешке прочиталась душевная боль; он чувствовал себя полным козлом. Однако как еще строить разговор, если не прямо? Врать, выживать ее из‑под крыши, ждать, пока сама примет решение, даст ему пощечину и соберет чемоданы? Не по — мужски это, неправильно.

— Я… — ее пальцы с идеальным маникюром теперь дрожали еще сильнее, — плохо готовила? Чем‑то не угодила тебе? Мало убиралась, делала что‑то не так? Недостаточно хорошо ублажала тебя в постели?

Последняя фраза прозвучала и вовсе неприятно — болезненно для обоих.

— Мила, не надо. Ты… — хотел добавить "всем мне угодила", но понял, что в этом случае точно выставит себя полным дураком, — продолжил иначе: — Ты хорошая.

Она рассмеялась неестественно и зло.

— Так говорят всем, с кем прощаются, да? "Мила, ты хорошая! Но только иди, ладно?" Аарон, что случилось с тобой за время отсутствия? Что заставило тебя принять такое решение? Если уж хорошо готовила и "ублажала".

— Просто не люблю, — ответил Канн коротко, как рубанул топором по канату. — Прости.

А на ее лице одна за другой сменяли друг друга эмоции — удивление, недоверие, разочарование, печаль, удрученность, злость.

— Раньше любил, а теперь не любишь?

Он не любил ее и раньше. Но почему‑то позволил с ним жить, зачем‑то согласился надеть на палец ее кольцо.

— Давай не будем, хорошо? Обойдемся без драмы.

Не бывает прощаний без боли. Прощаться больно даже с тем, кого не любишь. Потому что, если любишь "не так", то козел, если не любишь совсем, то козел еще больше. Он уже понял, что козел в любом случае, — так чего тянуть?

— Без драмы?! — с нее в один момент слетела вся культурность; возмущенно дрогнули золотые локоны. — Я сутками здесь горбатилась — старалась, чтобы все блестело, сияло и переливалось! Чтобы у тебя всегда было что поесть и попить, чтобы был сыт и доволен. В кабинет твой заходила только на цыпочках, от половины того, что любила, отказалась, друзей твоих терпела!

Он достал из кармана золотое кольцо и положил его перед собой на стол. Произнес тихо, но жестко:

— Вот и не терпи больше. И не отказывайся от того, что нравится.

Полный бешенства взгляд из‑под длинных, накрашенных тушью ресниц, сжатые в ярости губы. Она сгребла кольцо пятерней и тут же бросила его ему в лицо. Попала в лоб — он не стал прикрываться ладонью.

— Подонок!

И тебе только хорошего. Жаль, что без драмы не обошлось.

Кольцо упало на пол, встало на ребро и укатилось под стол.

— Сволочь!

Жаль. Он не хотел, чтобы больно… Но не больно, наверное, не бывает.

— Когда ты в следующий раз позвонишь мне, я не возьму трубку, понял?!

Он понял. Он сидел молча — знал, что извиняться бесполезно, а говорить, что звонить не собирается, не стоит точно. Лишь сморщился, как от зубной боли, когда по полу агрессивно и звонко процокали к выходу из кухни каблуки модных туфель.

"Зачем, — спросил себя мысленно в который раз, — в доме, где должно быть тепло и уютно, носить каблуки?"

Чтобы собрать вещи, ей понадобилось около часа; вызывая такси, она демонстративно не смотрела в его сторону.

"Ты еще пожалеешь… — немо упрекала его ее напряженная фигура — вздернутый вверх подбородок, неестественно ровная осанка. — Пожалеешь, вот увидишь!"

— Мне машину на ближайшее время…

Наверное, стоило бы предложить подбросить ее до дома, но он не предложил — знал, что любая фраза теперь станет острой иглой, которая проколет наполненный дерьмом пузырь. И тогда польется "я тебя любила…", "я на тебя столько времени потратила…", "да как ты мог!"

Как? Он бы и не мог, если бы не одно "но" — чего он точно "не мог", так это жить с нелюбимой женщиной дальше.

Когда распускающая вокруг себя волны праведного гнева Мила выкатила за дверь огромный чемодан, Аарон тяжело вздохнул, потер небритую щеку и с непонятной полувеселой грустью подумал о том, что теперь может курить прямо на кухне.

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, ключи она с грохотом бросила на тумбу.

Вот и все. Лягушку он съел. Неприятную на вкус, горькую и ядовитую.

Едва не подавился.

Зато теперь может спать в своей спальне, шерудить по кухонным шкафам в поисках знакомого на вкус кофе, заполнять пепельницы окурками доверху и без угрызений совести засиживаться в кабинете допоздна.

А еще он может привести сюда Райну.

Странная мысль — дикая и притягательная одновременно. Интересно, ей бы здесь понравилось?

"Не позволю жить с уродом. Никому не позволю".

Она не придет.

На кухне тихо — слишком тихо. Не гудел холодильник — специально купил новую модель (беззвучную), — не тикали часы, не слышалось ничьих шагов. Вновь "холостяк". Возможно, до конца своих дней.