Аарон

Ее голос звучал глухо, глаза сделались безжизненными — теперь они слепо смотрели на костер. Тишина, треск поленьев — время от времени со свистом испарялась с сырых бревен влага. Все хранили тишину.

— Мы идем на озеро, потому что я убила человека, — начала Райна, и вокруг вдруг сделалось так тихо, как никогда. И хоть говорила она негромко, каждый слышал не только ее голос, но и звук прерывающегося дыхания. Стук ее сердца. — Я убила его, да. Убила. Потому что любила… его.

И она вдруг подняла голову, посмотрела прямо на Канна, а тот, если бы не сидел на бревне, отшатнулся бы.

Ей было наплевать.

— Я любила Аарона с того самого момента, как встретила. Нет, вру, — горькая улыбка и позволяющее не рассыпаться на части напускное равнодушие в глазах, — когда я его только встретила, я его прострелила. А он меня обрил. Но это не важно…

Теперь она смотрела не в костер, а туда, где кончался лес и подступали к самой равнине высоченные черные горы.

— Может ли быть что‑то хуже неразделенной любви? Не думаю, — она не спрашивала — говорила сама с собой. — Когда любишь сам — это прекрасно. Когда не любят тебя — это ужасно. Ужасно. Сильно. А он меня не любил.

Наверное, в тот момент выражения на лице Канна каким‑то образом менялись, но Райна на него не смотрела — больше нет.

— Я не подходила ему, я знаю… Была слишком тощей, некрасивой… Или слишком глупой. Или просто чужой — не женщиной в его глазах.

На этот раз улыбка печальная, со слезами на сердце.

— И я пыталась от этой любви уйти. Всяко пыталась — старалась думать о другом, работала сутками напролет, заставляла себя смотреть на других мужчин, но у меня ничего не выходило. Я искала его, как ищут что‑то самое дорогое на свете, но исчезнувшее. Проклинала себя, когда понимала, что перешла с Уровня на Уровень, но не потеряла память. Я теряла ее всю, но только не ту часть, что о нем. Мечтала забыть, но не забывала. И это привело меня туда, где мы есть теперь…

Она обвела слушателей пустым взглядом. Смотрела и никого не видела.

— Но надо ведь по порядку, так? Я буду по порядку… Может, иногда не складно. И про Дору — я действительно ее любила. Она была единственной, кто знала про мою печаль. Единственной. И той, кто посоветовал мне продолжить искать его. И найти. Это она наняла юриста, который повторно просмотрел приговор и нашел в нем лазейку — эти самые слова про озеро, — что они помогут мне избавиться от шрамов…

Ее слушали, затаив дыхание, но Райна ни на кого не смотрела.

— Шрамов, которые я получила при падении. После того, как убила его. Эти шрамы ведь не залечивались… никем и ничем. То и было мне наказанием от Комиссии — они сказали: "Помни". А как не помнить, если каждый раз входишь в ванную и видишь это?

И она вдруг поднялась с бревна и начала расстегивать куртку. Не слышала того, что кто‑то произнес "не надо", — сняла верхнюю одежду, разделась до бюстгальтера и трусов, отвернулась, когда по ее изуродованному телу заскользили чужие взгляды. Удивленные, раздосадованные, полные сочувствия и одновременно ужаса. Ей было все равно — уродка внутри, уродка снаружи.

— Я все это заслужила, да, — двигаясь, как робот, и не переставая говорить, Райна принялась одеваться, — заслужила. Сначала я думала, почему же так несправедлива жизнь? За что? А потом поняла, что все верно… все так и должно было быть, я заслужила. Ведь я сама зашла в тот чат, сама хотела отвлечься, найти того, кто отвлечет. Вот и нашла. Дура. Дура… Я была дурой, знаете?

Она не просила прощения и не искала сочувствия. Не видела ни того, с каким напряжением смотрели на нее молчаливые собеседники, не замечала ни напряженных поз, ни сжатых пальцев, ни заиндевевших лиц. Временно ослепла — находилась не снаружи, но внутри собственной полной болезненных моментов памяти.

— Я уже тогда поняла, что не надо идти на встречу, — как только он написал про "нижнюю", про рабыню. И не хотела, не пошла бы, но он каким‑то образом узнал, где я живу и пообещал прийти. Я не хотела, чтобы домой, я боялась… И пошла в кафе. Думала, смогу уйти оттуда незаметно, скроюсь… Не смогла. Ничего не смогла. Ничего, понимаете? Путалась в собственных мыслях, сама же потом брала трубку, ненавидела его, но не знала, как убежать. А иногда и хотела того, чтобы меня унижали, думала — заслужила.

И она замолкла. Надолго.

Спустя какое‑то время кто‑то осторожно потряс ее за плечо — Майкл?

— Что было дальше, Райна? Расскажи. После того, как ты пришла в кафе?

— После кафе?

Она смотрела на проводника тускло, ровно — глаза сделались темными и почему‑то страшными.

— Он пытался поставить меня на колени в подъезде, хотел, чтобы я отсосала.

Кто‑то изумленно выдохнул; чьи‑то пальцы сжались на бревне до белых костяшек. А она сама вдруг рассмеялась — некрасиво и зло.

— А я не отсосала, представляете? Расшибла ему его же розами все лицо, расцарапала его шипами — я молодец, да? Я тогда была молодец.

И она снова умолкла. А потом заплакала горько, по — старушечьи.

И заговорила вновь.