А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Хомяков не соглашался с Киреевским и в своей статье 1852 года под названием «По поводу статьи И. В. Киреевского “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России”» писал следующее: «Несовершенная полнота, “с которою выражалось христианство в общественном и частном быте”, была причиною преобладания обрядности и формальности, общественной и религиозной, выразившейся в расколах». И далее: «<…> в России самые явные и сильные остатки язычества и его поверий совпадают с теми местностями, в которых сильнее распространено старообрядство»[242]. Как видим, отношение к «нестяжателям» в корне иное. Хомяков считает также, что само обращение древних русичей в христианство было «более обрядовое, чем разумное»: «Большая часть сельских общин приняла <…> веру Христову с тихим и немудрствующим, но зато несколько равнодушным доверием к своим центральным представителям, городовым старцам и боярам, следуя и в этом общему правилу: “что город положит, на том и пригороды станут”»[243].

Но, несомненно, все славянофилы сходились на мысли Хомякова о том, что Русской земле всегда была чужда «идея правды, не истекающей из правды христианской, или идея правды, противоречащая чувству любви»[244].

Вроде бы, к тому же сводятся и слова К. С. Аксакова: «<…> это единственная во всем мире история народа христианского не в слове, но и в деле, не в исповедании, но и в жизни, – по крайней мере по стремлению»[245]. Однако это высказывание вызвало замечание Хомякова о православии Аксакова, «подчиненном народности», на что последний ответил известным стихотворением «Поэту-укорителю», где главным грехом назвал «гордость просвещенья» и «равнодушие, презренье / Родной земли и дел родных»[246]. Трактуя «богоизбранность» России преимущественно как национальную и этническую прерогативу, Аксаков, в отличие от религиозного мыслителя, сакральным характером наделял само историческое бытие и даже быт русского народа. Принимая единство веры за основное, он вовсе не считал, что вместе с этим «исчезает» народность. По его мнению, именно русский народ «поставил христианскую веру главным основанием всего в жизни», а возможным это стало в силу тех свойств русского характера, что присущи ему испокон веку: «<…> и вот его духовная – народная связь, и вот эти, не уважаемые миром духовные сокровища его: терпение, простота и смирение»[247]. И не меньшей ошибкой, чем «национальную исключительность», Аксаков полагал космополитизм[248].

Уделом будущей православной России славянофилам виделась «целостность бытия». Эта идея сопрягалась с учением Киреевского о цельности духа. Цельность, понимаемая, во-первых, как целостность, также означала единство. Попытка осмыслить данное понятие в конкретно-образном строе привела однажды Хомякова к следующей противоречивости в суждениях. Общее представление его о цельности явствует из нижеприведенного отрывка: «склонны терять свою разумную цельность и подпадать или произволу страстей, или одностороннему влиянию так называемого практического рассудка»[249]. То есть в самом широком смысле наличие определенного баланса, уравновешивающего крайности, – непременное условие гармоничной цельности. Но оба начала (в данном случае «страсти» и «рассудок») жизненно важны. Когда же Хомяков рассуждает о двух «стремлениях», объективно управлявших жизнью древнерусского общества, происходит известный «поворот» мысли. Эти два начала, по Хомякову, представляют собой «стремление к единству» и «стремление к обособлению». Представителями первого, на его взгляд, являлись общерусская дружина и духовенство, второго – земщина (т. е. народ). Философ противопоставляет их посредством характеристик, которые любопытно соотносятся с содержанием приведенного выше рассуждения о цельности: дружина в основном склонна к развитию «сухому и рассудочному, к мертвой формальности»; областная земская жизнь – напротив, «двигаясь по кругу сочувствий простых, живых и, так сказать, осязаемых, состоя из стихии цельной и однородной, отличалась особой теплотою чувства, богатством слова и фантазии поэтической, верностью тому источнику, от которого брала свое начало»[250]. Само сосуществование этих двух начал Хомяков уже принимает не за цельность, но за «раздвоение», мешающее «цельности, стройности и полноте» образования русской земли. Вопрос этот, по всей вероятности, такого свойства, что не обойтись и без гегелевского «единства и борьбы противоположностей», и Хомяков, гениально вскрыв само «раздвоение», неизбежно вступает в противоречие с собой. Если следовать его же «схеме», то не что иное, как значительный перевес «рассудочного» элемента должен в итоге привести ко всеобщему единению (единству, цельности), стремление к которому, по мнению Хомякова, есть стремление высшее.