А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Мы не будем утверждать, что Хомякова следовало бы величать первым в России семиотиком. На эту роль больше подходит, скажем, А. А. Потебня, живший несколько позже (он младший современник Хомякова и практически ровесник Ч. Пирса, основателя мировой теоретической семиотики) и предпочитавший излагать свои мысли в более академичной форме, нежели Алексей Степанович, в свою очередь склонный, как известно, к парадоксу, художеству и журналистской эффектности. Но вот активное и сознательное использование указанной методологии применительно к волнующим и актуальным проблемам истории, отечественной и общемировой, к трудному сочетанию «старого и нового» – тут пионерская роль Хомякова очевидна.

Символ является для Хомякова одним из главных орудий, с помощью которых – когда никакая формально-логическая система, «никакое искусственное воссоздание древности» не могут помочь историку – исследователю удается все-таки «воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь», ибо остается еще, крепок еще «дух, живущий в воспоминаниях, преданиях или символах, уцелевших от древности», как утверждает автор статьи «О старом и новом»[226]. Символ позволяет совершить, казалось бы, невозможное, к чему и призывает философ, а именно, угадать ушедшее прошлое, угадать «старую Русь». Когда от истории требуется «не только документальности» и даже не столько ее, поскольку и документальных свидетельств почти никаких не осталось, «но еще органического смысла»[227], тут-то и выступает на первый план фундаментальное различение-наличие вещи и символа. Недостающие вещи и вещные отношения восполняются наличными символами и отношениями между ними.

Своеобразная теория и вместе с тем практика символического (семиотического) метода проведена у Хомякова прежде всего в его «Семирамиде». Ниже мы укажем основные особенности этой методологии, делая собственную попытку восстановления и выделения некоторых систематических черт в том большом трактате, который самим автором с его установкой на «живознание» и очевидной неприязнью к духу «тесных систем и мелочной критики» (56)[228] создавался, как принято считать, преимущественно асистематически, подчеркнуто ненаучно-любительски[229]. Начнем с различения вещного и символического, тем более что и сам Хомяков начинает с него один из вводных разделов «Семирамиды». Автор намечает здесь, в частности, некую ценностную шкалу, согласно которой «важнее всяких материальных признаков» народной деятельности выступают глухие «преданья и поверья самого народа» (53), а «еще важнее самих поверий и преданий» (мы бы сказали – мифов) утверждается «самый дух жизни» (54) человечества, который передается «живою речью и живыми сношениями народов» (130) и сохраняется в символах, «потому что символы, соединявшиеся в целый и полный миф, дают мысли прочность и неизменность» (131). Символы тем самым составляют духовную, невещественную часть спектра вещь – дух и суть (во всяком случае, для дописьменной части истории) «замена грамоте писаной» (131).

Глубоко символическим, но никак не географическим, этнологическим, социологическим или, в конце концов, чисто логическим предстает у Хомякова и разделение «народов и вер» по типам иранства и кушитства. Обсуждению и критике этого знаменитого разделения посвящена громадная литература, перед лицом которой мы рискнем добавить только суждения с избранным оттенком философии символа. Прежде всего, отметим очевидную связь этого разделения с предыдущим фундаментальным разделением: иранство, по Хомякову, – поклонение духу и необходимости, кушитство – предпочтение вещественности и воле. Можно указать также как непосредственное предшествие этой хомяковской типологии в традиции европейского романтизма («каиниты» и «сефиты», согласно разделению мировой истории по Ф. Шлегелю), так и последующее оформление в многочисленных бинарных оппозициях у позднейших структуралистов-семиотиков. Одна из последних по времени теорий такого рода, причем построенная на обширном материале именно мировой графической символики, принадлежит А. Голану[230].