А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Славянофилы неодинаково расценивали и современную им ситуацию. Хотя все понимали, что народ – это прежде всего жители сел и деревень, «крестьянский вопрос» волновал каждого в разной степени. Киреевский, например, занимался им меньше остальных; он протестовал против немедленного освобождения крестьян в конце 1850 – начале 1860-х годов, полагая необходимым подождать, когда «дух истинно христианской веры» воплотится в общественной жизни[251]. Аксаков же, напротив, отправился к царю Александру II с «Запиской о внутреннем состоянии России», содержащей требования отмены крепостного права, прекращения преследования раскольников, свободы совести и общественного мнения. Он был в этом вполне последователен как мыслитель, поскольку всегда считал, что начиная с XVIII века правительство – носитель «внешней правды» – установило «иго» над народом – носителем «внутренней правды», и призывал к восстановлению суверенитета «Земли». К тому же он не был таким апологетом города, как Хомяков, и дружину считал стихией, чуждой русскому народу.

Тезис Аксакова об общинном строе в России определял строгое разграничение Земли и Государства. Похоже, прочной нитью единой правды связаны внутренне и аксаковское «разграничение», и «раздвоение» Хомякова, и мысль Герцена о том, что «славянские народы собственно не любят ни государства, ни централизации»[252].

Среди вопросов, которыми задавался Герцен относительно русского народа и народа как явления, в сущности, было много общих со славянофилами. Значительно меньше у него общих с ними ответов, хотя и таковые есть.

Опровергая родовую теорию, Аксаков отыскивал иное основание нашего древнего быта – общинное или вечевое: «Русская земля была изначала наименее патриархальная, наиболее семейная и наиболее общественная (именно общинная) земля»[253]. Герцен также рассматривает общину как организацию подлинно народную, ведущую свое начало с «незапамятных времен». И потому социализм он видит в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее «права на землю»[254].

А вот мысль Герцена, прямо отсылающая нас к тезису Киреевского «народ всегда прав»: «Мне кажется, что народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим. В народе всегда выражается истина. Жизнь народа не может быть ложью»[255]. Однако контекст изречения содержит проблему, которую славянофилы обходили стороной. В самом общем плане она звучит так: Дух и Природа. «Народы, произведения природы; история – прогрессивное продолжение животного развития. Прилагая наш нравственный масштаб к природе, мы далеко не уйдем… Она не попадает под этические категории, созданные нашим личным произволом»,[256] – таково мнение Герцена. «Природа натянула все мышцы, чтоб перешагнуть в человеке ограниченность зверя; а он так перешагнул, что одной ногой совсем вышел из естественного быта – сделал он это потому, что он свободен»[257].

Централизацию, повторимся отчасти, Герцен рассматривал как «противную русскому духу» и был уверен, что исторические государственные формы, в которых жили славяне, «не соответствовали внутренней национальной потребности их, потребности неопределенной, инстинктивной <…> но тем самым заявляющей необыкновенную жизненность и много обещающей в будущем»[258].

На реформы Петра философ смотрел не менее критическим взглядом, чем славянофилы. В своем знаменитом «Ответе» Ж. Мишле он говорит о том, что народу, «лишенному наследства», приходится начинать свою жизнь «сызнова», поскольку исходной точкой новой истории России служит отрицание народности и предания[259].

Правда, Герцен заключал, что русские в принципе равнодушны к религии, находя тому подтверждение в русском фольклоре, который он внимательно изучал (так же как, скажем, К. С. Аксаков, таких выводов не делавший). Понимал он под этим, по всей видимости, приблизительно то же, что и Белинский, говоривший: народ наш глубоко «атеистический». Надо сказать, по большому счету никто из наших мыслителей, в том числе религиозных, не любил сильно слово «религия», чаще всего они употребляли другое слово – «вера».

В поздний период своего творчества Герцен невольно сближается со славянофилами еще в одном существенном моменте, категорически не принимая для себя и своего народа западноевропейской системы ценностей и довольно жестко заявляя в лице того же Мишле всем смотрящим с презрением из Европы на Россию: «Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем того, что вы уважаете»[260], «прошлое западных народов служит нам изучением, и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний»[261]. И нравственность крестьянина, в которой Герцен не сомневался, он считал вытекающей естественно, инстинктивно из его «коммунизма»: «эта нравственность глубоко-народная; немногое, что известно ему из Евангелия, поддерживает ee»[262].