А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Традиционно сложилось весьма превратное истолкование хомяковской «почвенности», якобы граничащей с «узким национализмом» и провинциализмом, между тем как вслед за Н. А. Бердяевым и о. Георгием Флоровским можно утверждать, что Хомяков и вообще первые славянофилы являлись, пожалуй, единственными настоящими русскими европейцами. Специфика хомяковской «почвенности», роднящей русского поэта и мыслителя с поздним М. Хайдеггером[394], – в обращенности к истокам средиземноморской цивилизации. Творчество А. С. Хомякова, христианское и экклезиоцентрическое по своей сути, может быть адекватно воспринято лишь с учетом того, что мыслительно-понятийной (а значит, именной) «почвой» для его произрастания стал дрейфующий в истории философский эллинизм, отнюдь не ограниченный хронологическими и географическими рамками позднеантичного мира, но разомкнутый, как показал М. Хайдеггер, в последующее «философское» свершение судьбы исторического Запада, поглощенного «проблемой Бытия». Так, теоретические конструкции и методы западных мыслителей (от Платона до Гегеля) имплицитно содержатся и в хомяковском богословии, обращенном к миру. Церковная традиция своеобразного космологического мироприятия, свойственного святым отцам Каппадокийской школы (святители Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский), активно рецептировавших философскую традицию, сказывается и в хомяковском взгляде на мироздание как на гармоничное художественное творение Бога: «Мир есть творение, мысль Божия, и сам по себе он представляет полную и строгую гармонию красоты и блаженства»[395]. Это далеко не исчерпывающее отношение Церкви к миру (ср., например, аскетические творения преподобного Исаака Сирина, для которого мир есть космизированный морок, грандиозная обольстительная иллюзия, «обман чувств», подобный «пелене Майи» в индуистско-брахманической и буддийской традициях, особо пленявших знаменитого современника Хомякова – немца А. Шопенгауэра), но при данной формулировке связанное именно с фронтальным экклезиологическим усвоением философского эллинизма со всем присущим ему понятийно-номинативным ансамблем, положенным в основу любого философского языка.

Фундаментальной составляющей хомяковского миро-приятия оказывается также интереснейшее и почти уникальное явление семантической диффузии древнерусского слова «мир»[396], определившей во многом специфику Православия на русской почве: «мир» – это мироздание, вселенная, космос и одновременно покой, тишина, согласие. Функционирование орфографической нормы с XVII по начало XX века, различавшей графически эти омонимы (миръ, мiръ), не смогло окончательно дифференцировать семантические различия и было стихийно вытеснено. В хомяковском словоупотреблении лексемы «мiръ» всегда остается прозадуманным и «миръ»: совокупность целого существует благодаря согласию. Таким образом, языковой фактор, задающий смысловой размах слова «мир», усугубляет философское мироприятие у Хомякова. Изначальная христианская напряженность в отношении к «во зле лежащему» миру («не любите мира») трансформируется в творческий замысел о глобальном преображении мира, подхваченный впоследствии столь разными русскими писателями и мыслителями, как Ф. М. Достоевский, Н. Н. Федоров, В. С. Соловьев, о. Сергий Булгаков, Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, И. Л. Солоневич, Д. Л. Андреев… Современное православное богословие склоняется к осмыслению мира как богозданного и храмоподобного «прекрасного и целостного организма» (А. И. Осипов), воспроизводя, однако, здесь то, что было высказано еще более чем за два с половиной тысячелетия назад Гераклитом Эфесским…

Хомяковская художественно-метафизическая концепция мира вполне может быть названа философской «поэтологией» самой жизни, однако воспринятой как Божий дар. Хомяковым переосмысляется сама сущность художественного, отчужденного в новоевропейской эстетике от бытия мира; чувство художника им объявляется мерой истины («Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может»[397]), а поэзия выдвигается как метод подлинной исторической науки: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю»[398]. Лишь в связи с этой «поэтологической» философией жизни, понятой как структурно-художественная субстанция, может быть адекватно осмыслена и хомяковская апологетика Церкви. Эта субстанция обладает неотъемлемым качеством нравственной (а потому свободной) богообращенности. Однако ее сохранение носит не пассивный, а волевой и творческий характер, требует свободного единения в любви, органическим выражением которой является Церковь, созидаемая самим Богом. Разрушение такой церковности несет смертоносные силы в самые недра и основания космической жизни.