А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Против теофании экклезиоцентрической веры обращен, по Хомякову, всем ходом своего исторического развития западный теологический рационализм. Опровержению его притязаний в жизненном и богословском свидетельстве церковной истины посвящен цикл апологетических сочинений А. С. Хомякова[399], созданных в разные годы (1844–1845, 1853, 1855, 1858), но объединенных единым пафосом. Две противоборствующие ветви западного христианства Хомяков рассматривает как единое, растянувшееся на века и углубляющееся во времени отступление от Вселенской Церкви через предательство взаимной любви: «Романизмом совершено это преступление, протестантизмом оно унаследовано»[400]. Интересно, что аналогичным образом процесс разрушения западной церковности будут описывать К.-Г. Юнг и М. Хайдеггер, находя в обезбоженности некое фатальное наследие западноевропейского человека[401]. Хомяков утверждает, однако, что «перед лицом религиозного заблуждения горестное неверие становится доблестью»[402], и в этом он примыкает к мыслителям экзистенциально-виталистической ориентации (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, А. Камю), подчеркивая, что «латинская идея религии превозмогла над христианскою идеею веры» и что «только в безверии и можно теперь встретить неподдельную искренность», недоступную «религиозному ханжеству».[403]

Ю. Ф. Самарин, а позднее и Н. А. Бердяев, очень удачно говорили о совпадении Церкви и свободы в учении Хомякова[404]. Однако этому своеобразному хомяковскому «анархизму» было присуще удивительное для XIX века и поистине эллинистическое качество универсальной логической гармонии, задающей метафизическую «меру» самой «логике». Хомяков в конечном итоге верит, что «Бог во время, Им определенное, приведет снова европейские племена в лоно Церкви».[405]

Большинство исследователей совершенно справедливо характеризуют Хомякова как «православного модерниста», однако «модернизм» нужен здесь был не для разрушения, а для возрождения истинного Православия; лишь через модернизацию и взрыв господствующего окостенения ума оказывается возможен возврат к патристике, к мыслительному мужеству святых отцов.

Между тем другая, неэкклезиологическая, часть хомяковского богословия, привлекаемая автором как бы случайно, мимоходом, позволяет все же усомниться в адекватности хомяковских штудий святоотеческому опыту. Например, «слово» Хомяковым трактуется как «улетучивающийся звук» и «немой знак»[406], а в первых словах пролога Евангелия от Иоанна предполагается вполне допустимой замена «Слова» на «другой термин, например: объект»[407]. Такое вполне «конвенциалистское» понимание слова и имени сочетается и соседствует у Хомякова с убежденностью в онтологической природе языка («Язык наш вполне вещественен, не только по своей форме, но и во всех почти корнях своих, хотя он и невещественен по своему началу»; «слово есть воссоздание мира»[408]), что в свою очередь позволяет заключить: автор фрагментарно приближается к средневековой проблематике «реализма – номинализма», однако никакого четкого разрешения ее нет в его рефлексии. Философизация богословия доходит у Хомякова до предела, когда он пытается определить Христа как «осуществившуюся идею»[409], что является основой его довольно-таки оптимистических исторических упований и потрясающего нечувствия сотериологической исключительности имени Христа.

Находясь под латентным для XIX века (знаменующего фронтальное начало антириторической эпохи) влиянием «номиналистической» тенденции к отрицанию за именем его реальности как «энергемы сущности», Хомяков» тем не менее остается весьма чуток к критическому разбору понятий, к этимологии, таким образом являя достойное филологическое сопротивление забвению сущности языка.

Пожалуй, впервые в истории Хомяков полностью деконструирует слово «религия» как западное и латинское по своему происхождению и смыслу («внешняя связь») и не имеющее отношения к живому опыту Церкви. Здесь Хомяков предвосхищает – на что обращал внимание также С. С. Аверинцев[410] – мысли современного греческого богослова Х. Яннараса, который восполняет хомяковскую неотрефлектированность проблематики имени, впрочем, в вопросе о бытии духовного мира уступает Хомякову, более близкому здесь к патристике.