А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

Экклезиологическая миро-логия Хомякова конституируется на «поэтологическом» изоморфизме художественного и жизненного, красоты и жизни с ее «динамической неопределенностью», что стилистически родственно многовековой тенденции Восточной Церкви, для которой глобальный систематизм никогда не был типичным явлением (исключение составляет преподобный Иоанн Дамаскин, и неслучайно его влияние на Фому Аквината). Между тем этот исходный апофатический принцип осложняется рецепцией западного философского рационализма с рожденной в его лоне конвенциалистской тенденцией в понимании языка, наметившейся, впрочем, как показывает о. Георгий Эдельштейн[411], еще у греческих святых отцов, активно усваивавших философский эллинизм, но никогда не доходивших в своем богословии, в отличие от Хомякова, до замещения аскетики и мистики моралистическим пафосом. Несмотря на это, явно гуманистическое наследие, экклезиология А. С. Хомякова содержит в себе такие глубинные прозрения о существе самой церковности, что позволяет современному православному богословию, выходящему из многовекового отчуждения, успешно рецептировать его главные идеи. Во всяком случае, лишь с учетом коренной экклезиоцентричности творчества А. С. Хомякова, оно может быть адекватно воспринято научно-гуманитарным и культурным сознанием.

Историософия Хомякова при всей обширности контекстуально-типологических ассоциаций фокусирует внимание на поведенческой роли имени в знаменитом тексте «Семирамиды» (случайно подсказанный Н. В. Гоголем вариант названия крупнейшего и неоконченного хомяковского труда «Записки о Всемирной Истории», над которым автор работал около двадцати лет: 1833–1852 годы). Так, конститутивность опорных ядерных имен «иранство» и «кушитство» (маркирующих два типа всемирно-исторических сил «духовной свободы» и «вещественной необходимости», включая соответствующие этим глобальным тенденциям два языковых типа с доминантой гласово-речевого либо письменно-образного строя), «Аполлон» и «Дионис» (поставленных в соответствие бинарной оппозиции «иранство – кушитство», задающей тот метафизический масштаб, которому мог бы позавидовать сам Ницше, как известно, «накладывавший отпечаток своей руки на целые тысячелетия как на воск»), «Семирамида» (имя древневосточной царицы из легендарных времен создания чудесных «висячих садов», поднимаясь до названия по ничтожному поводу, выполняет вместе с тем генерирующую чисто энигматическую функцию), развернутого имени «Всемирная История» организует весь квазибарочный смысловой объем хомяковского текста, включая сюда его коннотативные и реминисцентные связи.

Исследователи В. В. Кожинов, Г. Померанц, Ю. Барабаш писали о своеобразном русском протекании ренессансных процессов начиная с XVII века вплоть до рецидива барочности в русской культуре первой трети XIX века[412]. «Хотя о барокко очень часто говорили и говорят как о “стиле”, – писал А. В. Михайлов, – на самом деле барокко – это вовсе не стиль, а нечто иное. Барокко – это и не направление»[413]. Ученый определил понятие «барокко» как «общий и целостный смысл – как смысл, очевидно поставленный перед всей наукой», усматривая в этом «смысле» феноменологию «конца риторической эпохи», длившейся две с половиной тысячи лет. Исчерпанность исторических сил порождает глобалистику всемирных обзоров, нацеленных на целокупный и последний охват бытия.

«Записки…» Хомякова представляют собою художественную россыпь историософских размышлений, фрагментарно касающихся самых разных сторон человеческого бытия в аспекте духовного опыта: религий, мифов, языков, топонимов… Между тем эта россыпь отнюдь не есть некая совершенно произвольная небрежная рассыпанность, подчиненная лишь таинственной прихоти художественного вдохновения, ибо она одновременно выступает как собор, собирающий эти записки согласно прозадуманной в именах и потому наперед заданной авторской концепции, соцветию его главного, ведущего и все определяющего замысла, предваренного самоэнергийностью имен.

Таким образом, сoбop этой россыпи являет собою именно на жанрово-морфологическом уровне художественную концепцию мира как всеобъемлющего собора динамического согласия, при котором мир есть образ и подобие Божьего храма. Энергийность имени задает не только смысловые горизонты произведения, но и порождает жанровую морфологию: малый жанр записок укрупняется в огромный свод-объем, в книгу, уподобляющую себя сути мира. При этом имеет место синкретизм «научного» и «художественного» подходов, произведение тяготеет к энциклопедической обширности, а текст в максимальной степени изоморфен живой бытийности. «Соборный» состав хомяковских «Записок…» хранит под иероглифической маскою структуры произведения и опорное имя «соборность», проявляющееся как ведущий принцип всего хомяковского творчества, так и центральная экклезиологическая характеристика в будущих богословских сочинениях автора.