А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2

<…> человек не может создать предание, и реформа, даже исправляя прежнее учение, сужает круг деятельности духовной и разрушает целость и единство внутреннего и наружного быта. <…> Сознание человека одностороннее и мелко, но завет веков, проникнутый многостороннею жизнию племен или народов и запечатленный следами безыскусственного и постепенного развития, обнимает собою всю душу даже новообращенного последователя, дает ему бесконечное прошедшее и окружает его целым миром образов и символов религиозных, перешедших в полную и стройную систему быта. <…> Реформатор слаб внутренним раздором; проповедник древнего предания силен внутренней тишиною. Этот раздор или эта тишина передаются от наставников ученикам и не изглаживаются даже в течение веков. В оковах предания есть свобода, потому что внешняя жизнь уже готова для внутреннего духа, в свободе реформы есть робкий труд, потому что мысль должна себе создать внешние образы, заклейменные неизбежным произволом.[381]

Поэтому религиозная духовность (например, икона, церковный напев и т. п.) стоят «неизмеримо выше», нежели любое светское «художество», так как воплощают духовное начало, коллективную память целого народа, а не отдельного лица. Как видим, для Хомякова весьма существенны антиномии истории и предания, закона и обряда, где предание и обряд соотнесены с органической стихией народной жизни и потому приоритетны.

Обряд становится для Хомякова способом внедрения сакрального элемента в обычную повседневную жизнь. Он называет его величайшим достижением России, «художественным символом внутреннего единства, у нас – единства народа» (I, 28), если при этом он не лишается внутреннего содержания. Хомяков сам замечает с горечью: «Земля Русская в большей части своего населения приняла более обряд церковный, чем духовную веру и разумное исповедание Церкви» (I, 231). В этом смысле более емким является обычай, которому в жизни России Хомяков придает особое значение. Например, в статье «О сельских условиях» он пишет:

Нет такой страны, в которой бы люди более или менее не управлялись обычаями; но едва ли есть какая-нибудь часть Европы, в которой обычай был бы так тесно связан со всею жизнью, как в России. <…> Должно признать многие достоинства в самом этом упорстве старины, не легко уступающей нововведениям. Оно служит ручательством в твердости и неизменности быта; а русский быт, органически возникший из местных потребностей и характера народного, заключает в себе тайну русского величия (III, 64).

Хотя Хомяков осознает, что оборотной стороной этой консервативности может быть «тихая и скрытая чума злого обычая» (III, 18). Настаивает он на такой роли обычая и в следующей статье («Еще о сельских условиях»): «Чем шире область обычая, тем крепче и здоровее общество, тем самобытнее и богаче будет развитие права» (III, 75). Но «обычай, внешнее выражение внутренней жизни народной, должен отвечать на все нововозникающие вопросы» (III, 76). Поэтому Хомяков пишет: «Я желал бы, чтобы всякий, принимаясь писать о еже быша, <…> мысленно сводил свой рассказ до своего или, по крайней мере, до совершенно известного времени и кончал возвратною поверкою» (V, 21–22). Только в таком случае высокие нравственные качества сохраняются и передаются из поколения в поколение.