А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Язычество как идолопоклонство – то, что противостоит православию. Возможно, их сравнение поможет лучше понять специфику православия, за которое так ратует Хомяков (а вместе с ним и Бердяев); и в то же время прояснить опасность, исходящую от неоязыческих тенденций[1505] в рамках самого современного православия, с которыми борется русская религиозная философия, позиционируя себя как философия свободы.

Исходный принцип язычества – подмена Бога идолом, явная или неявная. С явной подменой все более или менее понятно (культ телесности в современной культуре и философии; «магизация» науки, дающая человеку иллюзию сверхчеловеческого могущества; всеобщая виртуализация сознания, смещающая в нем базовый для живого принцип локальной необратимости процессов и т. д.). Другое дело – подмена неявная, подмена, рядящаяся в одежды христианства и выступающая от его лица. Примечательно, что источник языческого «смещения» и Бердяев, и Хомяков видят в одном и том же. По Хомякову, «чужие понятия расстроивали нас с своими собственными» до того, что мы живем, пишем и мыслим не по-русски[1506]. По Бердяеву, «даже Бог превратился у нас в понятие»[1507]. «Не по-русски мыслить» – значит не просто не говорить на национальном языке, в чем упрекал русскую «элиту» в лице своей жены и наш гениальный национальный поэт, этнически, как известно, не вполне соответствовавший славянскому типу.

Примечательно: Хомяков обосновал «русскость» как прежде всего культурную форму, основанную на православии, принятом от греков через язык, изоморфный греческому, и имевшую определенную историческую судьбу. Быть русским для него не значит иметь жесткий набор биометрических или идеологических параметров, по соответствию которым можно было бы определиться с национально-культурной принадлежностью того или иного лица.

В контексте этой установки Бердяев отдельно рассматривает попытки «стилизации» русского православия, составляющие линию неоконсерватизма, враждебного неопатристике. Неоконсерваторы (в число которых попали о. Сергий Булгаков[1508], о. Павел Флоренский[1509] и о. Георгий Флоровский) допускают «ошибку по отношению ко времени», «противопоставляя текущему настоящему и будущему не вечное, а прошлое, т. е. такое же текучее время». Но тогда «непонятно, почему прошлое – только потому, что оно прошлое, – лучше настоящего и будущего. Вечное может прорываться в настоящем и будущем, как оно прорывалось в прошлом… В традиции есть элемент вечного, но есть и слишком много временного, преходящего, человечески относительного»[1510]. Именно отсюда, как полагает Бердяев, происходит «миф» об известном автору «истинном» православии, «истинном» богословии, «истинной» патристике»… Отчасти «наивная», неотрефлектированная вера в человеческий разум, характерная для подобной позиции, проистекает, указывает Бердяев, из непонимания роли философии по отношению к богословию. Но «богословия, совершенно независимого от философской мысли, никогда не было и не будет. Богословие не есть религиозное откровение, богословие есть реакция человеческой мысли на откровение, и эта реакция зависит от категорий человеческой мысли». Невольно вспоминается деление знания Иоанном Дамаскиным, столь любимым в свое время русскими исихастами: философия – цельная мудрость, а богословие – отдельный ее участок, направленный на Откровение.

Как бы отвечая «за» Хомякова о. Павлу Флоренскому, одному из самых ярких критиков «еретически-протестантского духа» идей А. С. Хомякова, Бердяев говорит о «мертвенности» «похожих на искусственные цветы» попыток «ухватиться за православную архаику». Вежливо отказываясь судить об истинных религиозных переживаниях неоконсерваторов, Бердяев, тем не менее, довольно жестоко квалифицирует их позицию как прекрасное выражение религиозной психологии, претендующее на статус религиозной гносеологии. Причина подобного несоответствия – в страхе перед личным размышлением как формой ереси. Но в «смиренной» попытке рассуждать от лица Церкви, все собственные идеи относя за счет «недомыслия», прячется «смирение паче гордости». Философская гносеология начинается там, где кончается «интерес к ереси и правоверию». И всякий философ в этом смысле еретик (если понимать под ересью буквальное значение «свободного избрания»).