812c16bc4d48fdee984253428f1a0f6d

Постоянное созидание - первое условие искусства, так же, как и первое условие жизни.

Однажды я спросил у Оскара, помнит ли он этот ужасающий пассаж о «евнухах искусства» в «Кузине Бетте».

- Конечно, Фрэнк, - ответил Оскар, - но Бальзак, вероятно, завидовал художнику-собеседнику. Как бы то ни было, нас, мастеров беседы, не следует осуждать тем, кому мы дарим плоды своего таланта. Пусть нас судят потомки. Но, в конце концов, я ведь много написал. Помнишь, как защищал себя Сарто?

«Преданный сын

копирует мои двести картин —

желаю удачи».

Оскар не понимал, что Бальзак, один из величайших мастеров беседы, когда-либо живших на свете, если верить Теофилю Готье, осуждал соблазн, которому, несомненно, сам поддавался слишком часто. К моему удивлению, Оскар сейчас даже не очень много читал. Он не хотел узнавать новые мысли, слегка сопротивлялся любому новому интеллектуальному влиянию. Думаю, он достиг своего зенита и начал превращаться в окаменелость, как бывает с людьми, которые перестают расти.

Однажды за обедом я спросил у Оскара:

- Как-то раз ты сказал, что всегда представляешь себя на месте каждого исторического персонажа. Если бы ты был Иисусом, какую религию ты проповедовал бы?

- Прекрасный вопрос! - воскликнул Оскар. - Какова моя религия? Во что я верю?

Главным образом я верю в личную свободу для каждой человеческой души. Каждый человек должен делать то, что ему нравится, развиваться, как захочет. Англия, или, скорее, Лондон, потому что я плохо знал Англию за пределами Лондона, была для меня идеальным местом, пока меня не наказали за то, что я не разделяю их вкусы. Фрэнк, что это был за абсурд: как они посмели наказать меня за то, что с моей точки зрения было хорошо? Как они посмели? - Оскар погрузился в мрачные размышления... Идея новой проповеди на самом деле его не заинтересовала.

Примерно тогда он рассказал мне идею новой пьесы, которую вынашивал.

- Там есть великолепная сцена, Фрэнк, - сказал Оскар. - Представь сорокапятилетнего развратника, который женится. Он неисправим, конечно же, Фрэнк. Заставляет женщину, в которую влюблен, уехать и жить с ним в деревне. Однажды вечером его жена, которая ушла наверх, лежит в постели с головной болью, за ширмой в полусне, и тут ее будят - она слышит, что ее муж с кем-то любезничает. Не в силах пошевелиться, она лежит бездыханная на кушетке, всё слышит. Потом, Фрэнк, муж женщины, с которой любезничает супруг героини, подходит к двери и обнаруживает, что она заперта, знает, что его жена - в комнате с хозяином, стучит в дверь, хочет зайти, и пока виновные перешептываются - женщина обвиняет мужчину, мужчина пытается придумать оправдание, какой-то выход из ловушки, его жена очень тихо встает и включает свет, а двое трусов смотрят на нее в ужасе. Она идет к двери и открывает ее, муж женщины врывается в комнату, обнаруживает там еще и свою хозяйку, а не только хозяина и свою жену. Думаю, сцена великолепна, Фрэнк, великая сценическая картина.

- Так и есть, - сказал я. - Великолепная сцена. Почему бы тебе это не написать?

- Вероятно, на днях напишу, Фрэнк, но сейчас я думаю о поэзии, о «Балладе мальчика-рыбака» - некоем собрате «Баллады Рэдингской тюрьмы», в ней я воспою свободу вместо тюрьмы, радость вместо скорби, поцелуи вместо наказания. Эту песню радости я напишу намного лучше, чем песню скорби и отчаяния.

- Как «Баллада о монастырке» Дэвидсона, - сказал я, лишь бы что-то сказать.

- Конечно, Дэвидсон написал «Балладу о монастырке», Фрэнк, его талант - шотландский и суровый, а я предпочитаю написать «Балладу о мальчике-рыбаке», - и Оскар погрузился в мечты.

Мысли о понесенном наказании часто его преследовали. Это казалось ему ужасно неправильным и несправедливым. Но он никогда не ставил под сомнение право социума наказывать. Оскар не понимал: если признать это право, можно оправдать и несправедливость, которую совершили с ним.

- Я считал себя хозяином жизни, - сказал Оскар. - Как посмели эти мелкие плуты осуждать и наказывать меня? Все они запятнаны чувственностью, которая мне противна.

Дабы отвлечь его от горестных сожалений, я процитировал сонет Шекспира:

"Я собственным глазам внушаю ложь,

Клянусь им, что не светел свет дневной.

Так бесконечно обаянье зла,

Уверенность и власть греховных сил,

Что я, прощая черные дела,

Твой грех, как добродетель, полюбил.

Все, что вражду питало бы в другом,

Питает нежность у меня в груди.

Люблю я то, что все клянут кругом,

Но ты меня со всеми не суди».

 

- Оскар, жалобы у него - в точности как у тебя.

- Просто поразительно, Фрэнк, как хорошо ты его знаешь, и всё равно отрицаешь факт его интимной близости с Пемброком. Для тебя он - живой человек, ты всегда говоришь о нем так, словно он только что вышел из комнаты, но всё равно упорствуешь в убеждении о его невинности.