812c16bc4d48fdee984253428f1a0f6d

Чем к племенам его, исполненным алчбы».

- Да-да, - нетерпеливо ответил Оскар. - Но дело не в этом. Я хочу сказать, что женщина создана не для любви и страсти, а для того, чтобы быть матерью.

Когда я женился, моя жена была красивой девушкой с белоснежной кожей. Она была изящна, словно лилия, ее глаза танцевали, звонкий смех звучал, как музыка. Примерно через год грация цветка увяла, она стала тяжелой и бесформенной, тащила свое тело по дому, неуклюжая и несчастная, с отекшим лицом в пятнах, с ужасным деформированным телом, с больным сердцем, и всё это - из-за нашей с нею любви. Это было ужасно. Я пытался окружать ее добротой, заставлял себя к ней прикасаться и целовать ее, но ее постоянно тошнило, и - о! не могу об этом вспоминать, это всё так отвратительно...Я полоскал рот и открывал окно, чтобы проветрить губы на свежем воздухе. О, природа омерзительна: она отнимает красоту и оскверняет ее, покрывает тело цвета слоновой кости, которое мы обожали, мерзкими рубцами материнства, марает алтарь души.

Как можешь ты говорить о столь интимной вещи, как любовь? Как можешь ты ее идеализировать? Любовь для художника возможна лишь при условии отсутствия детей.

- И все ее страдания не внушили тебе никакой любви к ней? - спросил я в замешательстве. - Не вызвали в твоей душе жалость, которую ты так любишь называть божественной?

- Жалость, Фрэнк, - нетерпеливо воскликнул Оскар, - не имеет никакого отношения к любви. Как можно желать нечто бесформенное, деформированное, уродливое? Материнство убивает желание, зачатие хоронит страсть, - и Оскар отодвинулся от стола.

Наконец-то я понял его лейтмотив:  trahit sua quemque voluptas (каждого влечет его страсть), его древнегреческую любовь к форме, его лишенный терпимости культ физической красоты, равнодушие к счастью или здоровью любимого человека.

- Не буду с тобой об этом говорить, Фрэнк. Я - словно перс, который живет благодаря теплу и поклоняется солнцу, разговариваю с каким-то эскимосом, который в ответ расхваливает ворвань, ночи, проведенные в ледяных домах, и ванны из мерзкого пара. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

 

ГЛАВА XXIV

Вскоре меня вызвали в Монте-Карло, я уехал на несколько дней, оставив Оскара, по его словам, абсолютно счастливым, с хорошей едой, превосходным шампанским, абсентом и кофе, и с его простыми друзьями-рыбаками.

Когда я вернулся в Ла-Напуль, оказалось, что всё изменилось, и изменилось к худшему. В гостинице остановился благородный англичанин М. С ним жил юноша лет семнадцати-восемнадцати, которого он называл своим слугой. Оскар спросил, не возражаю ли я против встречи с ним.

- Фрэнк, он очарователен, и так начитан, и восхищается мною. Ты ведь не против, чтобы он с нами пообедал?

- Конечно, нет, - ответил я.

Но когда я увидел М, понял, что это - незначительное, глупое существо, которое демонстрировало восхищение перед Оскаром и впитывало каждое его слово с открытым ртом. Это было правильно с его стороны, поскольку собственные мозги у него вряд ли были. Впрочем, он питал некоторое пристрастие к поэзии и прозе о любви.

К моему удивлению, Оскар был просто очарован этим человеком, думаю, главным образом потому, что он был человеком состоятельным и уговорил Оскара провести лето в его поместьи в Швейцарии. Эта поддержка сделала Оскара нечувствительным к какому-либо влиянию, которое я мог бы на него оказать. Когда я спросил, написал ли он что-нибудь, пока я был в отъезде, он ответил с деланой беззаботностью:

- Нет, Фрэнк, вряд ли я еще что-нибудь когда-нибудь напишу. Какой в этом прок? Я не могу себя заставлять писать.

- Ну а твоя «Баллада о мальчике-рыбаке»?

- Я сочинил три-четыре строфы, - улыбнулся Оскар. - Они - у меня в голове, - и прочел две или три строфы, одна была довольно хороша, но ничего выдающегося.

Я не видел Оскара несколько дней, заметил, что он снова располнел: хорошая жизнь и постоянное употребление алкоголя явно на него повлияли, он снова выглядел так, как ы старые времена в Лондоне, до катастрофы.

Однажды утром я попросил Оскара записать на бумаге стихи, которые он мне прочел наизусть, но он отказался, а когда я начал настаивать, закричал:

- Оставь меня в покое, Фрэнк, задания напоминают мне о тюрьме. Ты не представляешь, как мне отвратительны даже воспоминания о ней. Это убивало, это было бесчеловечно!

- Тюрьма принесла тебе пользу, - не выдержал я, меня раздражало то, что казалось мне лишь отговоркой. - Выйдя из тюрьмы, ты был здороее и сильнее, чем когда-либо за всё время нашего знакомства. Тяжелая жизнь, строгий режим и принудительное целомудрие - это для тебя было лучше всего. Именно благодаря этому ты написал превосходные письма в «Daily Chronicle» и «Балладу Рэдингской тюрьмы». Государству поистине следует посадить тебя в тюрьму и держать там.

Впервые в жизни я увидел в глазах Оскара злость.