5323fafd9daa43cea51194aed4d0639c

Лили не хотела, чтобы ее слова прозвучали всерьез – но, когда она спустилась на дорогу и повернулась попрощаться с Северусом, тот стоял на верхней ступеньке лестницы, залитый холодным, зеленовато-белым светом уличного фонаря, превращавшим его лицо в череду ярких выступов и черных впадин, и был серьезен, как сама смерть.

- Пока я жив, ты не умрешь.

Лили моргнула – он тут же отступил в темноту, словно втянулся в тени за границей освещенного круга.

- Иди домой, - сказал он резко. Она явственно представила, как он поплотнее запахивается в куртку, прячась в нее, словно черепаха в панцирь. - Пока совсем не околела. Погодой я не командую.

- Хорошо, - произнесла Лили медленно.

Она шла вниз по улице, по направлению к дому, с необычайной ясностью воспринимая и каждый свой шаг по тротуару, и каждый свой вдох и выдох, и каждый шорох в шелестящих на ветру кустах. Дойдя до дорожки, ведущей от изгороди к коттеджу, она остановилась и снова обернулась – и, разумеется, Северус все еще наблюдал за ней, возвышаясь над верхней ступенькой приснопамятной лестницы.

Приблизившись к дому с боковой стороны, Лили схватилась за плющ и полезла к окну своей комнаты.

***

Лили давно уже скрылась за живой изгородью коттеджа, но Северус еще долго стоял, не сводя глаз с того места, где видел ее в последний раз. Отчасти он стоял там потому, что Лили попрощалась с ним, как будто все было в порядке – не так, как если бы собиралась порвать отношения навеки или раствориться в неведомых далях, куда ему заказан путь; нет, это выглядело так, как если бы они провели вместе вечер, занимаясь чем-то рутинным и обыденным, а потом ей настала пора возвращаться домой. Дьявольщина – сколько же раз он стоял на этих ступеньках и смотрел, как она идет к своему дому и, обернувшись на повороте (точь-в-точь как сегодня), машет ему рукой (чего она сегодня не сделала)? Неисчислимое множество; он не мог вспомнить каждый день в отдельности, но знал, что их бесценные мириады бережно хранятся где-то в недрах его памяти.

Он не провожал ее до дома, поскольку знал, что не нравится ее родителям. Вряд ли они одобрили бы, если б узнали, что их дочь бегала с ним по городу после… кстати, а который сейчас час? Вот говно…

Ему захотелось проверить часы на запястье, потому что мать всегда возмущалась, когда он опаздывал домой – и этот порыв заставил его осознать, насколько все вокруг казалось настоящим. Дело было не только в том, что у него замерзли нос и кончики пальцев; не только в том, что он все еще был голоден, брюки из синтетики натирали внутреннюю часть бедер, а на носу у Лили были те самые веснушки – нет, точность была и в психологических аспектах. В частности, ему не составило труда вспомнить, как в четырнадцать лет мать его предупредила, что если он опоздает к отбою, то может оставаться нахрен на улице и ночевать во дворе.

Итак, детали складывались в реалистичную и целостную картину, однако сами события прошлого изменились. В частности, он не помнил, чтобы возвращался домой на каникулы – ни на эти, ни на какие-либо другие. И совершенно точно не встречался с Лили, ни в закусочной, ни на необитаемом острове. После Того Дня они вообще больше не разговаривали.

И уж само собой разумеется, они никогда не сидели за пластиковым столиком, швыряясь через него обвинениями. Он никогда не отправлял на больничную койку несостоявшегося насильника, а Лили, насколько ему известно, никогда не пинала в пах второго – с такой силой, что тот бы, небось, охотно поменялся местами со своим дружком… Что же касается остатка вечера, когда он не дал ей сломать шею, а потом Бог весть как долго на нее орал, то это было столь головокружительное фиаско, что в чем-то даже граничило с успехом. Непонятно, правда, с успехом в чем – вероятно, в искусстве терпеть фиаско.

Что ж, в любом случае домой его сейчас не пустили бы. В семь вечера мать накладывала на их жилище охранные чары, а этот час уже давно прошел. Однако возвращаться туда ему совершенно не хотелось. Во имя всех кругов ада, зачем он вообще притащился на Рождество в эту унылую жопу мира? Северус наскоро перетряхнул воспоминания, но в них все равно зиял пробел. Однако причина должна была быть, и на редкость веская. Потому что если бы кто-то предложил ему на выбор либо расстаться с пальцем на ноге, либо вернуться домой, он без колебаний согласился бы на отрезанные пальцы, а когда они закончились на ногах – вспомнил бы еще и про руки.

Он взглянул на свои замызганные ботинки и пошевелил пальцами ног. Подметка правого грозила оторваться, но все десять пальцев были на месте. И что теперь? Это еще одно отличие? Или же прореха в памяти означала, что все происходящее нереально? Он уже много лет как не позволял себе роскошь забыть даже малейшую ерунду. Забывать – это было так на него непохоже.

А разговаривать с ним – так непохоже на Лили. Пусть она и хотела только поскандалить.