_2020_10_28_03_57_12_770

Для того, чтобы убежать из тюрьмы, нужно в первую очередь убежать из своего внутрен-

него карцера. Перестать быть заключённым. Освободиться от всевидящего ока правосудия.

На протяжении долгих месяцев я тренировал себя не думать о башне. Это было нелегко,

потому что башня – единственное, что ты видишь, стоя лицом к прозрачной двери своей

камеры. Я начал с того, что не смотрел в её сторону. Когда перед выходом нужно было подойти

к двери, я закрывал глаза, отводил взгляд. Однако думал только о ней. Чтобы избавиться и

от этого, мне пришлось провести глубокую внутреннюю работу. Сначала я пытался усилием

воли сосредоточиться на других вещах. Считал вслух, рассматривал руки, вспоминал стихи, шахматные дебюты, вёл диалог с воображаемым собеседником. «Думать о чём угодно, кроме

башни!» Естественно, это не сработало. Её образ всегда возвращался в мою память с той же

лёгкостью, с какой я мог бы просто повернуть голову и взглянуть на неё саму. Более того, чем

сильнее я заставлял себя не думать о ней, тем упорнее она возвращалась снова и снова. И тут

я понял, что делаю всё не так.

В тот момент, когда я перестал подавлять в себе мысли о башне, они волшебным образом

исчезли сами. Не то чтобы они исчезли совсем. Мои когнитивные упражнения продолжались.

Но теперь, когда образ башни снова вставал перед моими глазами, я не гнал его прочь – я

игнорировал его. Теперь он не вызывал во мне абсолютно никаких волнений. Я просто позво-

лял ему быть. Он был. А иногда не был. Последнее наблюдалось всё чаще и чаще. Однажды

утром я проснулся, заправил постель, настроился на день и вдруг, выходя из камеры, заметил, что ещё ни разу с того момента, как проснулся, не подумал о башне! Она исчезла, перестала

существовать как часть моего сознания.

Заправив постель, я подхожу к двери. Впереди – она. Я смотрю на неё и понимаю, что

уже не принадлежу ей.

Какой-нибудь убийца в соседней камере всё время думает о башне. Перед сном он падает

на колени и молит Бога – или её? – о прощении. Когда ему всё это надоедает, он отворачи-

вается, закрывается руками, ощущая на себе пристальный взор всевидящего ока. Терзаемый

мученик собственной совести. Он знает, что она следит за ним.

Я этого больше не знаю. Теперь для меня это просто вертикальное сооружение, бетонный

столб с помещениями и лестницами внутри. Возможно, в нём надсмотрщики. Ходят, сидят,

разговаривают, делают свою работу. Пускай делают. Я буду сам по себе.

Сейчас каждая дверь должна открыться. Разглядеть, что происходит в камерах напротив,

невозможно – тюрьма имеет около двухсот пятидесяти метров в диаметре. Слишком далеко

для того, чтобы иметь возможность подавать сигналы друг другу, но достаточно близко, чтобы

сидящий в башне мог видеть каждого из заключённых невооружённым глазом.

79

И. В. Щеглова, Е. Князева, Е. Степанцева. «Пишем роман. Основы писательского мастерства. Очерки и размыш-

ления»

Моя камера – на двадцать первом этаже. Покончить с жизнью, спрыгнув вниз, не полу-

чится – пространство для перемещения огорожено такими же прозрачными, как и двери, сте-

нами. Если бы кто-нибудь захотел разбить себе голову о них, его бы остановили вовремя под-

бежавшие охранники. Они появляются из ниоткуда, возникают из воздуха, всегда готовые

восстановить дисциплинарное равновесие. Здесь человек теряет власть над своим телом. Не

ты решаешь, когда есть и спать, где стоять или сидеть, дышать или не дышать. Тем более

ты не можешь умереть, если пожелаешь. Система предопределяет распорядок каждого твоего

действия. Единственное место, в котором тебе отводится некоторая степень свободы – твоя

камера. Здесь ты можешь стоять, сидеть или лежать на койке, когда заблагорассудится. Делать

упражнения, танцевать балет, маршировать, стоять на голове, прыгать по воображаемым клас-

сикам. Если тебе позволит совесть, невидимый взгляд из башни.

Меня он больше не страшил. Я обнаружил себя свободным от какого-либо постороннего

ограничения. Да, я всё ещё жил по тюремному распорядку. Вставал по сигналу, шёл в строе

на зарядку и работы, сидел в столовой, брился налысо; один из пяти тысяч узников системы

правосудия, отбывающих предписанный им обществом срок. Но это больше не ограничивало

меня. Какое мне дело до того, куда идти и чем заниматься? Разве делал бы я что-то другое

там, на «воле»? Я понял, что нет большой разницы в том, чтобы сидеть в своём офисе на пред-

приятии или копать грунт с кандалами на ногах. Чтобы выходить на кофе-брейк с коллегами

или отправляться в столовую с такими же, как ты, арестантами. Просыпаться каждый день в

семь утра и идти на работу? Я делаю то же самое здесь, в тюрьме. Чем копание земли отли-

чается от заполнения никому не нужных бумаг и документов? Физический труд облагоражи-

вает, бюрократическая возня накладывает отпечаток вырождения. Приходить вечером в уют-

ную квартиру, принимать тёплую ванну и ложиться в мягкую постель? Если бы я вернулся к

этому после двух лет на нарах, то чувствовал бы себя обленившимся, зажравшимся скотом.

Впервые я заметил на себе воздействие музыки. Воинственное аллегро разносилось по