1917 Февраль ↔ Октябрь. Две революции — два проекта

Это был признак глубокого кризиса сознания, который породил пока небольшую общность изуверов. К несчастью, в России Церковь не смогла ни остановить, ни затормозить раскол народа и созревание взаимной ненависти в расколотых частях. Политизация Церкви в периоды обострения революционного движения носила односторонний характер — с амвона неслись призывы к послушанию власти. Выступления против власти предавались анафеме, поэтому неизбежно возникал конфликт крестьян с церковью.

В «Очерках русской смуты» А.И. Деникин описывает свою поездку инкогнито по России после Февраля 1917 г. Он говорит о «ненависти, накопленной в течение столетий»: «Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся. Прежде всего — разлитая повсюду безбрежная ненависть — и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже неодушевленным предметам — признакам некоторой культуры, чужой или недоступной толпе».

Эти его рассуждения проникнуты расизмом, ненавистью к «толпе», якобы отрицающей недоступную ей культуру. И эта элита считала, что она была «умственно выше толпы». Фундаментальная ошибка элиты — она решила устрашить и подавить эту толпу. Даже странно, как эта умная элита такое придумала!

Гучков после Октября сразу уехал на Северный Кавказ организовать материально-техническое снабжение Добровольческой армии. Там он сблизился с Деникиным и написал для него большую записку «Борьба с большевиками в России и ее перспективы». В ней он пытался объяснить «ту глухую непопулярность Добровольческой армии, а частью и то ожесточение и озлобление против нее, которое замечается в народных массах Юга России».

Эта ненависть наблюдалась даже на Юге России, в богатых казачьих областях, а о Центральной России и говорить нечего.

После октября был период в полгода, когда население успокоилось и люди смотрели вперед с оптимизмом. Большинство считало, что они победили в революции и все их помыслы уже были направлены на то, чтобы обустроить жизнь согласно их представлениям о справедливом порядке. Никаких побудительных мотивов к войне у них просто не могло быть.

Было сделано много примирительных жестов: отмена смертной казни, освобождение без наказания участников первых антисоветских мятежей, в том числе их руководителей; предложения левым партиям образовать правительственную коалицию; отказ от репрессий по отношению к членам Временного правительства и перешедшим в подполье депутатам Учредительного собрания, даже отказ от репрессий против участников опасного мятежа левых эсеров в июле 1918 г. в Москве (были расстреляны лишь 13 сотрудников ВЧК, причастных к убийству посла Мирбаха).

В целях примирения Советская власть смотрела сквозь пальцы даже на нарушение официальных запретов: летом 1918 г. издавалась газета запрещенной партии кадетов, выходили газеты меньшевиков и анархистов. Даже после разгрома силами ВЧК «анархистских центров» в Москве Нестор Махно летом 1918 г. приезжал в Москву и имел беседы с Лениным и Свердловым.

За это время была проведена институционализация государственных структур, особенно армии. Партийные и неформальные вооруженные формирования были устранены. В Красной армии была установлена более строгая дисциплина, чем в старой армии после Февраля. Была создана гибкая и разнообразная система воспитания солдат, и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения).208 Белая армия — армия тоже нового типа — не имела за собой государства, и личный состав ощущал себя повстанцами. Дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать, а новые надо было строить.209

В.В. Крылов пишет об опыте других стран того времени: «Измельчание социальных интересов отдельных групп, примат фракционных интересов над общеклассовыми, эгоистических классовых целей над общенациональными ознаменовался в странах, где отсутствовал прямой колониальный режим (Иран, Китай начала ХХ века), величайшим социальным распадом, засильем бандитских шаек и милитаристских групп. Например, для китайцев привлекательность русской революции была в том, что она создала могучий общественно-политический организм, воспрепятствовавший распаду этой великой державы на манер Австро-Венгрии или Османской империи».210

Тот «могучий общественно-политический организм», что привлекал китайцев, тем более привлекал жителей России — даже тех, кому он был идеологически чужд. Дело тут и в идеологии, делающей упор на солидарности, и в самих философских установках (не потакать «гунну»), и в антропологическом оптимизме того момента. Кто знал композитора Г.В. Свиридова, прислушался бы. Он писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому — великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».