Зов валькирий

– Ёлс твою мать! – только и сумел выдавить Свенельд.

Отправляясь каждую зиму к чуди либо мере, он отчасти ожидал, что в глухих заснеженных лесах столкнется с ётунами. Но никак не был готов к подобной встрече здесь, летом, в теплой, открытой земле Полянской, где леса были не столь густыми и темными, как на севере, и перемежались участками степи.

– А одет-то как! – воскликнул Арнор. – Это, видно, сам князь Ётунхейма!

Он был прав, хотя бы в отношении одежды: на ётуне был синий шелковый кафтан с вытканными красными птицами в узорных кругах, перемежаемых узором из цветов. На груди блестели золоченые узорные пуговки, каких не было даже у Хельги, и каждая сидела на поперечной полосе золотой тканой тесьмы с подложенной узкой полоской красного шелка, уже с другим узором. На плечевой перевязи у ётуна был меч-корляг с золоченой рукоятью; смерив его взглядом, Годо невольно развел руки, будто пытался прикинуть длину, но так сразу не смог. Одно сказать, меч был ростом под стать обладателю и любому другому воину, даже Годо, показался бы слишком длинным и тяжелым.

Однако за столом приближенных Хельги появление великана никакого смятения не произвело. Вслед за князем и его детьми великан прошел в самую почетную часть палаты и четвертым уселся за короткий княжеский стол, поставленный перед престолом. Грим, правда, косился на него и явно чувствовал себя неуютно, но Брюнхильд была невозмутима и приветливо улыбалась. Хельги сел посередине, ётун – справа от него, Грим и Брюнхильд – слева, так что солнечная дева была, по крайней мере, защищена от великана препятствием в виде ее отца и брата.

Рога умолкли. Возле Хельги уже стоял чашник с братиной, чтобы подать ее владыке. Свенельд нередко видел, как Олав поднимает чашу на богов, но Хельги можно было залюбоваться: годы добавили ему внушительности, почти не попортив красоты. Лишь чуть выше среднего роста, он каким-то образом казался высоким, будто божественная кровь Одинова сына Скъёльда создавала вокруг него невидимое, но ощутимое сияние силы. Движения его были сдержанны и при том величавы; голос ровен и дружелюбен, но никому не пришло бы в голову заговорить, пока он не умолк; приемы его были просты, но внушительны. Говорил он то же самое, что все вожди говорят над чашей, призывая богов к участию в трапезе, но все слышавшие его будто видели, как эти слова возносятся прямо к божественным престолам.

– Я прошу каждого, кто будет пить из этой чаши, назвать свое имя, – сказал Хельги, когда закончил. – Здесь собралось много знатных мужей, которые видят друг друга впервые, а нам предстоит немало говорить о нашем славном деле.

Хельги передал чашу Гриму; слушая его голос, слегка дрожащий от волнения – Гриму впервые приходилось говорить в столь большом блестящем собрании, – Свен смотрел на ётуна. Ведь если тот сидит за княжеским столом, значит не менее чем принадлежит к княжескому роду и как-то связан с Хельги. Но как? На миг мелькнула мысль, что ётун может оказаться женихом Брюнхильд, и Свена передернуло. Это будет «лживая сага» из тех, где злобный великан требует в жены конунгову дочь, а престарелый конунг ищет для нее защитника, обещая в награду ее руку и половину своей страны в управление…

Вот Грим передал чашу ётуну; тот встал, чтобы взять ее, и снова вознесся головой почти под кровлю. Весьма немалая чаша на самоцветной подставке в его лапищах показалась маленькой и хрупкой, как скорлупка вылитого яйца.

– Имя мое – Амунд, сын Вальстена, – густым низким голосом проговорил ётун, – и я – князь плеснецкий. Владею, после отца и дедов моих, землей Бужанской и тысячу хирдманов и ратников привел с собой.

Северяне смотрели на него во все глаза. Так это целый князь! Становилось понятно, почему он так хорошо одет и занимает такое почетное место, но рядом с Хельги Амунд плеснецкий смотрелся… как неказистая древесная коряга рядом с этим вот резным престолом, украшенным конскими головами. Лишь дивно было, зачем кто-то набросил на эту корягу дорогой греческий кафтан. Правда, голос, не скрипучий, как пристало бы коряге, а звучный и сочный, все же добавлял Амунду благообразия. Приглядевшись получше, Свен подумал, что тот и не стар еще: в его темно-русых волосах и в ухоженной бороде не виднелось ни единой нити седины, так что, пожалуй, он и до четвертого десятка лет пока не дожил.