Зов ястреба

Она сама перенесла вживление на редкость легко – кропарь, который делал операцию, только диву давался, наблюдая, как быстро шло восстановление. Её радужка лишь слегка изменила цвет – только на ярком свету было заметно, что один глаз теперь немного темнее другого. Один остался светло-голубым, другой клонился в густую синеву. Драгоценный подарок – больше всего на свете Миссе боялась не боли или самой операции, а того, что окажется изуродована, что её тело откликнется, как у Сорты, или того хуже.

Но ничего такого не случилось. Она терпела три дня – кропарь исправно добавлял ей эликсиров от боли – а потом боль начала стихать понемногу, пока не стихла совсем.

Рорри переносил вживление куда тяжелее. У него, бедняги, разнесло половину лица, и в первые дни их кропарь всерьёз опасался, что не сумеет снять воспаление. Но воспаление ушло, а вот сильная краснота осталась – она разлилась по лицу от линии роста волос и до подбородка, захватила левое крыло носа и часть губ.

– Теперь, если кто посмотрит на меня слева, решит, что я очень стеснительный. – Рорри пытался шутить, хотя ему наверняка тяжко было от того, что кожу у него на лице как будто кипятком обварили. Кроме того, он терпел сильную боль больше двух недель, прежде чем ему наконец разрешили покинуть палату.

Миссе понимала, что должна бы дежурить у него так часто, как сможет, просиживать у его постели день и ночь, стараясь отвлечь или утешить, но у неё не выходило. От этого она чувствовала себя хуже некуда, но изменить ничего не могла.

Пряча глаза, она оставляла на его тумбочке сладкую булку, купленную по дороге, или цветок в вазе, и уходила так быстро, как могла – лишь бы не передумать – туда, куда её тянуло так властно, словно она была проклята чьим-то недобрым колдовством.

Ещё более виноватой перед Рорри она чувствовала себя потому, что каждый раз, видя её, она так радовался, а за каждую булочку был так благодарен, словно Миссе была хорошей, словно того, что она делала, и вправду было достаточно.

Да, она, должно быть, виновата была перед Рорри – а ещё больше того перед матерью, которой писала реже, чем раньше. Судя по тону писем, мамочка с ума сходила от беспокойства, и, чтобы унять муки совести, Миссе присылала ей своё жалованье почти целиком – но, кажется, это могло напугать только больше.

Самой ей деньги были не нужны. Всё, что хотелось, давал ей Лери, но даже если бы он не давал ей ничего, она бы, наверное, не заметила – была бы сыта только им одним, только его любовью.

Ей больше не было дела до платьев или красивых побрякушек – имело значение только нравятся ли они ему. Скажи ей Лери, что его вполне устроит на ней грязное рубище, Миссе в нём бы и ходила – лишь бы услышать, как он хвалит ее, ощутить ласку руки.

Когда Рорри окончательно поправился и они прошли тренировки по укреплению связи между ними, для Миссе началась настоящая охота.

В первый раз они отправились на общую, и от них не требовалось почти ничего, кроме как не лезть в гущу событий, учиться и наблюдать, и всё равно она умудрилась напортачить. Слишком рано приземлилась на снег, привлекла внимание души вурра, растерялась, когда собранность требовалась больше всего… Другие ястребы её защитили, но она знала, что они разочарованы. Без неё Рорри, кажется, справился бы только лучше – он-то действительно помог охоте, уводя тело вурра подальше от души, следуя указаниям тренера хладнокровно и чётко – за них двоих. Она растерялась, опять растерялась – и пока Рорри пытался достучаться до неё, так переволновалась, что закрыла связь между ними – а потом забыла открыть.

– Прости, пожалуйста, прости. – Извиняться перед Рорри настолько вошло в привычку, что она почувствовала: эти слова утратили всякий смысл. Но Рорри снова улыбался, пусть и слегка устало. Он подвернул ногу, и ему было больно.

– Ничего. Испугаться может всякий. Всё наладится.

Им далеко было до самостоятельных охот, и они оба это понимали.

Не будь в её жизни Лери, она бы, должно быть, с ума сходила от страха, но теперь всё было иначе. Перед охотой она думала только об одном: лишь бы вернуться, только бы вернуться к нему.

Каждый раз, когда вечер оказывался свободным, а от него приходила весточка, она мчалась к нему так быстро, что однажды даже упала, поскользнувшись на брусчатке, и потянула ногу.

Они уже давно не ходили ни в рестораны, ни в театр.

Лери снял целую квартиру в невысоком особнячке недалеко от Гнезда, на улице Первовладетелей, и там они вдвоём прятались от всего света.

Миссе обожала это место – зелёный диван с бархатной обивкой, к которой так приятно было прижиматься щекой, неяркий свет валовых светильников, пляски свечных огоньков по вечерам, изогнутые спинки стульев из светлого дерева – они пахли сосной и лаком, и это напоминало о доме. В углу, у высокого зеркала, она подолгу вплетала в косу сложные ленточные узоры. Лери любил смотреть, как она причёсывается, наматывать её светлые локоны на палец.