Иде Хальсон лежала на соседней койке. Грудь тяжело вздымалась, тёмные волосы разметались по подушке. Она была укрыта толстым одеялом по грудь, и Стром вдруг почувствовал: ей жарко, она и хотела бы – но не может – сдвинуть его хоть чуть-чуть. На лбу выступил пот, и зрачок глаза расширился. Другой её глаз был закрыт повязкой – белой и абсолютно сухой, но Стром знал: она тоже чувствует, что повязка влажная.
Ему нужно было сделать над собой усилие, чтобы погасить то, что она ощущает, в собственном мозгу, но сил пока не было.
– Хальсон? – Зря он это сделал. Глаз под повязкой как будто прошили иглой, и он с трудом сдержался, чтобы не закричать.
Эрик и забыл, как это паршиво. Ему казалось даже, что в прошлые разы было легче – не мог он выдерживать эту острую, пульсирующую боль уже дважды. Нужно было привлечь внимание кропарей, попросить что-то от боли – для себя и для той, за которую он теперь отвечает – но даже одно слово отозвалось такой болью, что он пока не решался.
– Да. – Она ответила, и голос её звучал слабо, тихо и как-то изломано. – Как вы?
Пришлось ответить:
– Ничего. А ты?
– Больно.
– Скоро будет лучше, – солгал он.
Каждое слово было огненным плевком, шипящим и гаснущим в снегу. Хрустом наста под босой ногой. Кровоточащей язвой, рвущейся на губах.
Иде замолчала – только задышала чаще, и Стром увидел, как её щёку прочертила слеза, выползшая из-под повязки. Ему хотелось бы утешить девушку – ей было куда труднее, чем ему самому, потому что она проходила через всё это впервые – но говорить снова он малодушно опасался.
Стром попытался приподняться на руках – голову дёрнуло болью, отдававшейся в ухо, шею, лоб – но у него получилось. Тяжело дыша, он скатился с постели и некоторые время сидел на полу рядом с ней, прислонившись лбом к прохладной простыне, сдерживая стон. Его сильно затошнило, и взглядом он поискал таз или судно – к счастью, вскоре приступ отпустил. На лбу и висках выступил пот, и болью дёргало всё лицо – боль мерцала и пульсировала, и с каждым толчком казалось, что больнее быть не может.
Некоторое время он привыкал к ощущениям, стараясь дышать мерно и глубоко, как во время расслаблений, мысленно выйти за пределы тела – оставить страдать от боли оболочку, только оболочку, ту самую, что, когда приходит час, плавает в слизи капсулы, пока душа – лёгкая, смелая, до поры неуязвимая – парит там, где нет ни боли, ни страха.
Сейчас получалось хуже.
Эрик Стром встал, покачиваясь, держась за благословенный поручень, прикреплённый специально для таких случаев к стене. Держась за него, как старик, он добрёл до постели Хальсон, отстранённо поражаясь тому, что встал, что идёт по комнате.
Она следила за ним, страдальчески сморщившись – не понимала, что он делает, но молчала, надеясь обмануть боль.
Несколько шагов от одной кровати до другой показались ему бесконечной равниной – он опустился на край её постели и прикрыл глаза, считая про себя, восстанавливая дыхание. Было ли так же больно в прошлые разы? Может и было. Рассудок восставал, то и дело пытаясь соскользнуть в пропасть паники. Что, если прямо сейчас что-то идёт не так? Необратимо ломается в нём, рвёт плоть на части? Что, если на этот раз эти скоты – он сам не знал, кого имеет в виду – доконали его?
Эрик Стром заставил себя успокоиться: не происходит ничего необычного. Всё так же, как в прошлые разы. Эта боль – какой бы чудовищной она ни казалась – пройдёт, как проходит всё на свете.
Он вдруг почувствовал тёплое прикосновение, открыл глаз. Пальцы Хальсон коснулись его руки, и он сжал их некрепким пожатием, отозвавшимся вспышкой боли.
Он не собирался делать этого. Тогда, в прошлый раз, с Рагной, они тоже поддерживали друг друга. В этот раз он хотел держаться так далеко, как было возможно, ограничиваться иерархией «ястреб-охотник», быть дружелюбным настолько, насколько необходимо. Переживать всё, что можно, в одиночку.
Но снова – проходить через это можно было только вдвоём. Он чувствовал её жар, как собственный, и помог откинуть одеяло. Она благодарно вздохнула и тут же скривилась от боли.
Он осторожно, боясь ранить сильнее, мягко толкнул её разум тихим «Скоро пройдет».
Она вздрогнула – расширился зрачок.
«Связь между нами открыта, но сейчас я её закрою. Станет легче».
Она пыталась ответить – он чувствовал не её слова, но бесформенные сгустки мысли, неоформившиеся призраки слов.
Что она хотела и не могла сказать? Поддержать его в ответ? Спросить о чём-то? Пожаловаться на боль? Спросить, не противозаконен ли их мысленный разговор? Что бы это ни было, ей пока не хватало умения сделать это – как и закрыть связь, разомкнутую кропарями по неосторожности или ошибке, самостоятельно.
«Сейчас».
Закрывать её было больно, снова больно – в глазах побелело, зазвенело в ушах – но теперь каждый из них чувствовал только собственную боль, а значит, им обоим стало легче.
Того, что осталось, хватало – ещё как хватало, но по сравнению с той, прежней болью, он почувствовал себя почти что счастливым. Горячая волна схлынула, он снова мог дышать – хотя половину лица всё ещё кололо, кусало, жгло…