Зодчий

— Надо бы заново перечитать в коране главу «Бакар» и хорошенько вникнуть в ее смысл, — вслух проговорил зодчий. — В ней сказано, что и восток и запад — владения аллаха, и куда бы ни обратили мы взор свой, всюду мы видим воплощение облика всевышнего. Воистину беспределен его мир, он все видит, ибо владеет всем, проникает во все. По-моему, следует именно так понимать эту главу корана.

— Вы правы, — подтвердил Харунбек. — Говорят, что поэт Насими был человеком редкостно отважным и смелым. Рассказывают, что палач, пытавший поэта, спросил у него: «Если ты и есть оплот истины и олицетворение всевышнего, почему же ты желтеешь от пыток?» И обессиленный и обескровленный поэт ответил: «Я есмь солнце и вечно буду сверкать. Но и солнце перед заходом желтеет». Так ответить перед кончиной мог только умный, достойный и смелый человек. Даже царевичей охватил ужас. Да, и Мир-Касым Анвар, и мавляна Ашраф Марагави, и Саид Имадиддин Насими — великие поэты и великие люди. Я очень благодарен вам за ваши слова. Вы благородный человек.

— Уж очень глубокомысленную беседу мы завели с вами — улыбнулся зодчий. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом, не таком печальном. Ведь и в Герате мы света белого не видели, и наши сердца томились во тьме печали.

Харунбек тоже улыбнулся. Ему хотелось продолжить беседу о хуруфитах, говорить о священных и дорогих для него идеях, о возвышенных порывах души, но он понял, что зодчему тяжело сейчас слышать его речи, и умолк. Молчал и зодчий. Он думал о том, что теперь среди народа, а особенно среди учащихся медресе и среди мелких ремесленников, растет интерес к суфизму, а отсюда и к хуруфитам. И сын его, Низамеддин, тоже попал в этот водоворот. И поплатился за это жизнью.

Бадия наблюдала за оживленно беседующими отцом и Харунбеком. Она заметила характерную жестикуляцию отца, свидетельствующую, что разговор идет о весьма важных предметах. И села поближе. Услышав имя Фазлуллаха, произнесенное Харунбеком, Бадия сочла возможным вмешаться в разговор.

— Божественность помыслов воплощена в простом народе, и личность, отмеченная господом, озаренная его светом, выше любого властителя. Брат говорил, что господин Фазлуллах и есть такой человек. Но тайная группа хуруфитов не сумела сплотить вокруг себя силы, и представители ее в одиночку поднимали меч против государя. Они поторопились, они действовали необдуманно. Ведь государи всесильны. Недаром же Ми-раншаха называли змеиным шахом, а уж Шахрух — настоящий дракон.

— Прекрасно сказано, — одобрительно улыбнулся Харунбек.

— Хорошо, что повсюду только пески и никто не услышит твоих слов, — укоризненно заметил зодчий. — Если бы ты сказала такое в Герате, то тебе снесли бы голову раньше, чем твоему брату. О аллах! Каких же детей вырастил я! Прости меня и помилуй!

— Но ведь хуруфиты чисты помыслами и жаждут справедливости, они любят людей. И если бы молодые

— поняли это, то все стали бы хуруфитами, — улыбнулся Харунбек.

— Брат рассказывал мне, — подхватила Бадия, — каким пыткам подверг поэта Насими правитель Халеба Яшбек. А Яшбек был подвластен царевичу Султану Мусаиду… Поэт погиб, но был и остается героем.

— Господин Лутфи говорил мне, — произнес зодчий, хоть за минуту до того решил не вмешиваться в разговор, — что Насими писал не как мирские поэты, по скрытому содержанию своему стихи его посвящены пути истины, они — суфийского толка. Поэтому тимуриды и уничтожили Насими и его учителя Фазлуллаха. И потому-то хуруфиты покушались на жизнь Шахруха.

— А Мир-Касым был выслан из Герата, — продолжал Харунбек. — Но Байсункур-мирза гордился великим творением его, «Шахнаме», и искренне любил своего учителя Мир-Касыма Анвара. Да и Улугбек был его близким другом, и все же на долю Мир-Касыма Анвара выпали черные дни. Как, впрочем, и на вашу долю, устад. Но поэт нашел убежище и покровительство у Улугбека. Улугбек чтит его, верит ему.

— Брат рассказывал, — снова начала Бадия, с опаской взглянув на отца, — что еще при жизни Амира Тимура народ его ненавидел. Сын хорезмского народа, мавляна Ахмад, преисполненный болью и гневом за свой народ, который истребляли захватчики, посеял ячмень на месте сровненного с землей города Ургенча и от имени безвинно погибших проклял завоевателя в таких стихах:

Кровожадный тиран, адский пламень зажегший палач,
Погляди, — в небеса поднимаются стоны и плач,
И Джайхун и Сайхун не воды — слез народных полны,
Только знай, час придет — будут стоны и плач отмщены.[29]