Знание-сила, 2003 №11 (917)

Наша цель — понимание чужой одушевленности. Человек прошлого имеет право на полногласный монолог. Собственно говоря, историческая феноменология и есть сама историческая наука, которая изучает очевидности культурного опыта прошлого. Эти очевидности понятны только их современникам, историкам же чрезвычайно нелегко реконструировать миф другого сознания.

Парадокс современной мировой науки заключается в том, что она, возвышаясь над гигантским слоем очевидностей, не хочет их видеть.

— Мне кажется, что у вас серьезные разногласия с А.Я. Гуревичем, который, насколько я знаю. стремится понять человека прошлого именно через современность, а историю понимает как проявление «коллективного неосознанного»... И все же, почему так важно знать «прошлое»? Насколько мы вообще его можем знать, ведь дошли до нас фрагменты, осколки. Собираются ли они в полномасштабную картину? Или мы обречены верить, что она «собирается» без всяких на то оснований?

— Мы имеем дело с тем, что осталось. Такова специфика подлинной, а не мнимой исторической науки. Я бы даже усилил ваши сомнения: человек — это определенного рода бесконечность, которую невозможно никакими источниками воскресить. Грустно? Да. Но представьте себе на минуту, что мы чудесным образом обладаем всей полнотой информации. С чем мы столкнемся? Тоже со своего рода бесконечностью, которую нельзя понять, потому что наш ум ограничен.

Я не согласен с теми, кто отделяет «действительность прошлого» от источников. Источники в наших руках—это и есть само прошлое. Источники содержат внутри себя подлинную реальность — ее реконструкцией занимается историческая феноменология. В чем здесь своеобразие метода?

Традиционно считается, что мы воскрешаем «прошлое» при помощи наших вопросов. Историк вопрошает, памятник культуры отвечает. Но — не прямо.

Любая культура содержит в себе такие смысловые коллизии, которые не только непонятны, но даже не всегда переводимы на метаязык науки. Как же открыть сферу целеполагания человека, если содержание вопроса нам недоступно?..

Помните рассказ Р. Шекли («Ask a Foolish Question»)? Удивительно точная иллюстрация к нашему разговору. Где-то во Вселенной был создан Ответчик, знавший ответы на все вопросы. Он знал природу вещей, почему они такие, а не другие. Ответчик мог ответить на любой вопрос, но заданный правильно. Он хотел отвечать! Ждал, когда человечество придет и спросит его... Из разных углов Вселенной стали стекаться мыслящие существа, одни размером в звезду, другие — обычные люди. Кто-то хотел спросить: «Что такое жизнь?», «Что такое смерть?», кто-то, говоривший на языке оллграт, мечтал понять наконец, почему он и его народ заняты сбором «багрянца», кому-то не давала покоя мысль, что их жизнью управляет закон «восемнадцати»... Словом, каждый из них нашел в бесконечном космосе свою дорогу к Ответчику. Их всех ожидало великое огорчение. Ответчик не мог ответить на вопрос, что такое «жизнь», потому что вопрос лишен смысла; под «жизнью» Спрашиваюший подразумевает частный феномен, объяснимый лишь в терминах целого. Чтобы правильно задать вопрос, нужно знать большую часть ответа. Историк-феноменолог ищет в имманентной реальности письменных текстов то. чего еще не знает...

Что касается «осколков», то они собираются сами. Любая культура внутри себя — конвенциональна, и любой остаток всегда будет нести в себе отпечаток более полной картины. Задача историка — реконструировать самосознание человека прошлого по тому, что сохранилось.

— Значит, момент перевода языка культуры на язык современного сознания всегда присутствует...

— Перевода, но не ^реструктуризации. Я перевожу, но не меняю структуру представлений изучаемой эпохи. Я отношусь к источнику как к единственному моменту прошлого. Для меня существенно понять мир сознания людей как подлинную, состоявшуюся реальность. Она раскрывается через слово. Если вернуться к словосочетанию «ругаться миру», то можно сказать; в нем выражена сама реальность древнерусской жизни, имеющая свою причинно-следственную связь.

Приведу еще один пример. Быт и бытие различны между собой: современный человек знает это различие. Для него повседневность — это быт, а вопрос о жизни и смерти — бытие. Но древнерусский человек не различал быт и бытие. Для него всякая повседневность освящена особым зрением свыше, а мысль о смерти равновелика вопросу о чистоте тарелок, посуды в доме, который уподоблен либо райскому жилищу, либо тому, что вне порядка домостроительства.

Может ли современное сознание допустить хотя бы на минуту, что «Домострой» являлся важнейшим обоснованием, нет, не домашней кухни, а целого государства, причем обоснованием идеологическим. Как-то не вяжется это с нашим привычным знанием. А между тем «Домострой» имеет прямое отношение к истории русского средневекового государства. Термин «государь» происходит от слова «господарь», в истоках этимологии — Господь.