Выяснилась одна примечательная особенность: юродивые «ругались миру». Что это значит? В науке писали о том, что юродивые обличали мир, в котором они существовали. Они осуждали пороки людские. А как же смех? Выход был найден: юродивые сами (лично) не смеялись, но провоцировали смех окружающих. Казалось бы, такой «ход» снимает все вопросы. Но тогда получается, что подвиг святого сведен к протесту против человеческих пороков, — разве это характерно для христианства, в котором только Господь может осудить или оправдать? Историки оказались во власти собственной языковой культуры. Откройте толковый словарь В.И. Даля. Слово «ругаться» однозначно осмысливается как брань, ругань, бранные слова. Между тем обращение к словарям историческим и этимологическим показывает, что древнерусское слово «ругаться» можно перевести как «смеяться, глумиться, издеваться». В основе слова — две рядоположные лексемы: руг (м.р.) — насмешка, осмеяние, и руга (ж.р.) — бедная, ветхая одежонка. Значит, юродивые не только лично смеялись, но еще и глумились, издевались... над людьми? И за это они стали святыми?.. Мы дошли до тупика.
Прежние способы истолкования языковых фактов никуда не годятся — нужно начинать все с самого начала... Очевидно, что смех в христианстве возможен. Более того, крайне необходим, жизненно важен. Но он обращен не против человека, а против дьявола, нечистой силы, бесов. Цель юродивого — быть тайным воином Христа и... высмеивать бесов. Чем дальше, тем менее понятна нам эта реальность. Более того, она внушает (будем откровенны) какие-то странные чувства: может, это просто игра ума, воображения? Но факт существования юродивых остается фактом, с этим же не поспоришь. Значит, надо признаться самому себе, что перед тобой нечто похожее на не открытый еще материк, населенный неизвестными племенами, у которых свои законы существования... Чтобы проникнуть в этот затерянный мир, удержаться в нем, я должен на время пребывания в нем отказаться от своих культурных стереотипов и принять этот мир таковым, каков он есть сам для себя, в собственных границах миропонимания...
Итак, юродивый сражается с бесом. Это надо понимать буквально символически. Один пример такой борьбы. Андрей Цареградский, византийский святой, образец для подражания русских юродивых, идет... в публичный дом. Прямо скажем, не лучшее место для святого. Но что это с ним?.. Он переоделся и выглядит вполне пристойно! Блудницы не замечают ничего необычного в посетителе и начинают свое блудное дело. Конфуз в том, что на этого «франта» ничего не действует, он нечувствителен, как дерево или камень. Изнурившись в борьбе с его бесстрастием, одна блудница поняла наконец, что он переодетый святой. В этот момент он рассмеялся. Андрей увидел то, что никто из смертных не мог увидеть, — плачущего беса, причитающего, что в этом греховном мире он может всяким «обладать», а этот... смеется («ругается») над ним, то есть глумится, издевается. Андрей рассмеялся, потому что на голове плачущего беса он увидел солому, смешанную с калом и пеплом. Бес издавал дурной запах, жижа стекала по лицу... Сила беса обернулась его бессилием. Тайна дьявола не в том, что он силен, а в том, что «изгнил и немощен». Немошь и претензия на бытийную власть — вот что смешно для юродивых, которые своим смирением перед Богом и людьми достигают победы над злом...
Открывая иную источниковую реальность, мы обнаруживаем в ней не созвучие с современностью, а инобытие культуры. Что же это дает нам? Глубокое понимание себя, совсем других...
— Значит, речь идет не о диалоге между историком и прошлым (о чем писал А.Я. Гуревич), а о монологе того, кого мы изучаем? Правильно ли я поняла?
— И да, и нет. Диалог историка с «прошлым» — это не разговор двух людей в кафе за чашкой чая. Мы привычно понимаем диалог как свободное общение равных собеседников. У историка — не живой процесс общения, а опосредованный опыт. Чтобы достичь состояния «диалога», ученому-гуманитарию необходимо сильно потрудиться.
Не уверен, что последователи М.М. Бахтина верно понимают своего учителя, сомневаюсь, что диалог есть универсальное средство познания человеческой культуры. Во всяком случае, с моей точки зрения, для историка, изучающего иную культуру, диалог — конечная фаза исследования, завершенный опыт реконструкции. Пока я занимаюсь исследованием, я не знаю, к чему оно меня приведет! В нашем историко-феноменологическом методе присутствует тезис о беспредпосылочности историка. Он должен уметь временно отказаться от собственной идентичности во имя Другого. Речь не идет о том, что историк перестает быть собой. Освобождение себя от собственных установок помогает увидеть очевидность авторского самосознания в изучаемой культуре.