Злой дух Ямбуя

—Он помнит, тогда у председателя сидели двое лючи,— говорит Лангара.— Один совсем не похожий на тебя, а другой с бородой, у него на поясе висел большой нож, как пальма.

—Это и был я.

—Ты был?! Почему раньше не сказал?

—Не мог вспомнить.

У Карарбаха густые брови сходятся, лицо мрачнеет: видимо, этот разговор вызвал в нем горькие воспоминания о вечере в Омаxтe. Он дотягивается до меня, кладет шероховатую ладонь на мою руку... Кажется, узнал.

—С тех пор как умерла Уля, Карарбах не был в Омахте,— говорит Лангара.— Шибко обидел его председатель, забыть не хочет. А теперь и Омахты нет, пустой берег...

Мы помолчали. Старик достал трубку и, не отрываясь от своих дум, набил её табаком, но не закурил, так и осталась она в отяжелевшей руке.

—Тогда со стариком была шустрая девчонка Сакарды. Не скажешь, Лангара, где она теперь? — Ты знаешь Сакарды? Это наша Инга. Она теперь уже мать.

—Сакарды — Инга?! — радостно удивился я.— Какая досада, что мы не узнали друг друга!

 — Может, ещё встретишься. В тайге все тропы сходятся,— сказала Лангара и, чуточку отодвинувшись от меня, обхватила сцепленными руками согнутые колени, задумалась.

Время перешагнуло за полночь. Мы сидим молча у тлеющего огонька. Хорошо, что покончено с людоедом, остается найти труп Елизара и — прощай, печальное нагорье!

Лангара, оторвавшись от дум, подсовывает к огню чайник, поворачивается ко мне.

—Ты говорил, что на Утуке встречал Хутаму с двумя одинаковыми ребятишками?

 — С близнецами.

—Во-во. Она в Альгому шла, на стойбище к матери, так?

—Ну и что?

—её мать тоже амакан кушал, тут, на Ямбуе.

—Людоед? — удивился я.

—Он, он. Чай пью, потом расскажу.

—Почему же ты мне не сказала об этом при нашей первой встрече? — Сама не знала.— И Лангара, отодвинувшись от огня, склонилась над блюдцем.

Пила не торопясь, долго...

Воспоминания уносят меня в тот трудный год, когда мы делали первую попытку проникнуть в глубь Станового, в самую таинственную часть гор, изорванную пропастями, увенчанную скалами, изрытую цирками. Шли мы от Ивакского перевала на запад к Утуку вдвоем с Трофимом Королёвым. С нами тогда путешествовал пёс Кучум. То был один из наиболее интересных и трудных маршрутов по дикому и малодоступному в этой части Становому[16]. Память с удивительной ясностью воскресила передо мною страницы тех печальных дней, когда мы оказались неспособными преодолеть препятствия и были спасены Хутамой — пастушкой из Ироканского стойбища.

На третий день путешествия у Трофима разлезлись сапоги. Вернуться на Ивакский перевал было поздно, там никого не оставалось. Два дня ещё он шел босиком. Израненные ноги Трофима распухли, и я вынужден был оставить его одного в глубине неласковых гор, надеясь вернуться за ним, как только встречу подразделение пашей экспедиции.

Километров через пять идущий впереди Кучум вдруг заволновался и потянул меня влево, на верх отрога. Вначале я пытался сопротивляться, но кобель проявил упорство, и, оказавшись наверху, я услышал детский плач. Трудно было поверить, что тут, в глуши необетованной земли, живут люди. Да и не было признаков их пребывания.

Мы не шли, а бежали с Кучумом. На поляне, у затухшего костра, стояли четыре оленя, отбиваясь ногами от мошки. А рядом, под старой лиственницей лежал эвенкийский скарб: потки с продуктами и вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища от чума, седла. Из груды вещей доносился неистовый крик ребенка.

Я бросился к малышу, откинул брезент, извлек крикуна. Но их оказалось двое. Достал и того. Симпатичные близнецы-мальчуганы! Оба плосколицые, узкоглазые. Орут, изо всех сил брыкаются, а я не знаю, что делать.

Кажется, не бывает более нелепого положения, чем то, в какое попал я. Брожу с ними по поляне, баюкаю, и они умолкают, даже улыбаются. Но стоило мне остановиться, как малыши начинают дружно орать.

Наконец-то в дальнем углу поляны появилась женщина верхом на учаге, с вьючным оленем в поводу.

Хутама, так звали ту женщину, оказалась пастушкой из колхоза «Ударник», чьё стадо кочевало по южным отрогам Станового. Она пробиралась в Альгому, через труднопроходимые горы, без примет, по рассказам стариков, чтобы показать матери своих малышей.

Узнав от меня, что я оставил товарища в горах, Хутама, напившись чаю, пригнала оленей, оседлала их и, расспросив, где я бросил товарища, отправилась за ним.

Караван вернулся по темну. Хутама привезла Трофима на своем учаге.

За ночь она сшила Трофиму олочи, а мне дала «насовсем» свои штаны. И мы с её маленьким караваном спустились по реке Утук до слияния с Иваном и там встретили своих.

О Хутаме мы больше ничего не слышали.

Это я вспоминал, пока Лангара пила чай. Но вот она убрала посуду, закурила, передала трубку Карарбаху и стала рассказывать. Она говорила долго, однотонно, будто во всей этой истории, что случилась с Хутамой и её матерью, ничего трагического не было.