Злой дух Ямбуя

Я забираюсь под полог, зажигаю свечу. Раскрываю дневник и перечитываю всё, что было написано в нем вчера,— Лангара опровергла все наши догадки и предположения.

Мы знаем, хотя и редкие, случаи, описанные натуралистами, когда крупные хищники, тигры, львы, леопарды, занимались людоедством. Чаще это старые звери, уже неспособные поймать быстроногую антилопу, серну или схватиться с диким кабаном. Бывает, что эти признанные цари прерий и джунглей, никому не уступающие в силе и храбрости, одряхлев, питаются даже падалью. А если им удается напасть и убить человека, они становятся людоедами.

Но я не слышал, чтобы медведь был людоедом.

 Желна громким криком растревожила запоздавший рассвет. Ей ответила гагара на болоте. Какая-то птичка, заикаясь, вспоминала забытый мотив. И, как сигнал к пробуждению, загремел посудой повар. До слуха долетел его разговор с Рыжим Степаном, выбравшимся по своим надобностям из палатки.

—Знаешь, Степан,— говорил он басом, полушепотом, растягивая слова,— людей-то поуменьшилось, оставят нас с тобой на Ямбуе подавать световые сигналы, больше ведь некому.

—Вот и хорошо, светить — не лес валить! На этакой работёнке скоро не поседеешь!

 — Ты не прикидывайся дурачком. Может, того,— повар ловко щелкнул языком,— как орешек хрустнешь — и поминай Степана, раба божьего!

—Чего мелешь! Людоеда убили.

—Вот чудак! Ты думаешь, что медведь людей поел? Зря на него валят. Медведь — трус. Тут, может, в болотах какие-то допотопные чудовища живут. В такой глуши не только им, а и чертям есть где укрыться.

—Ну и что же... С меня что взять, выбегался за лето, потом же табаком пропитался, никакой зверюга близко не подойдет. А вот уж над тобою потешится, повар завсегда маслами пахнет, самый раз, пикнуть не даст. К тому же ты, Федя, от обжорства низкопятый и масти неопределенной, паршивая девка и та за версту обойдет тебя. Разве на корм медведям и годишься!

—Подумаешь, рыжий красавчик!

—Рыжие — за первый сорт у девчат. Вот посмотри.— И он долго роется в потке возле моего полога.— В жилухе меня, брат, Галочка ждёт. Взгляни, глаза, как угольки, носик, ротик — всё как полагается.

—Да ведь эту же фотографию ты у Елизара стащил, совиные твои глаза!

—Тс-с! Чего орешь! — шипит посрамленный Рыжий и скрывается в палатке.

Рыжий Степан третий год работает в экспедиции. Пришёл он к нам хилым пареньком, замкнутым, молчаливым, будто обиженный судьбою. Товарищи неохотно взяли его в поле. Но, попав в тайгу, в горы, столкнувшись с опасностями, познав настоящую дружбу, он приободрился, повеселел. Совершенно неожиданно для всех раскрылся в нём талант музыканта. Будто родился он, чтобы воспеть это скупое и суровое нагорье. В походе отряд присядет отдохнуть, Степан достанет губную гармошку, припадет к ней влажными губами, зажмурит глаза и заиграет — так заиграет, что забудешь про путь, про невзгоды, про всё на свете. А кончит играть — и усталости как не бывало!

В его репертуаре нет знакомых мотивов, всё ново, удивительно просто, доступно. Это музыка настроения, музыка о могуществе дикой природы, которую ты видишь, ощущаешь, о птицах, о зверях, о человеческом счастье, и понятна она только здесь, где родилась. Много радости дарит она таёжным бродягам, попавшим в эти безмолвные пустыри. Степаном все дорожат, берегут его, и слово «Рыжий» произносят ласково, с любовью.

Я выбрался из-под полога, да так и остался стоять, вслушиваясь в сонный лепет ещё не опавших листьев осины и всматриваясь в далёкий рассвет. Голубоватый свет, необыкновенно нежный, отделил небо от земли. Горные вершины поднялись из мрака ночи и точно замерли, пораженные величественной картиной пробуждения.

Узнать бы, что день готовит нам: раскрепощение от тяжких дум или неотвратимую тревогу, награду за мучения или приговор? На душе неспокойно.

Ночь торопилась в чащобы, падала на дно глубоченных провалов, покорно уходила в болота, под туман. Алмазной каплей дрогнула в крошечном озерке последняя звезда и погасла за поникшей осокой. Загремели бубенцы — поднялись олени. Все повернулись к рассвету, стоя встречали утро нарождающегося дня... Где-то рядом, в сырой ложбине скорбно кричала одинокая чайка, отставшая от стаи. На юг устремились станицы мелких лесных птиц. Они летели низко над землей, придерживаясь перелесков.

«День... день... день...» — вестил ворон.

У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.

—Что стоишь, иди сюлюкать[17],— зовет меня Лангара.

Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.

—Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! — говорю старухе.

—Чай — разве не отдых?.. Потом всякие разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.

—Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.

Старик утвердительно кивает головой.

—Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.

Лангара подняла голову.