Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Но так ли уж существенны претензии, которые можно предъявить к его книге? Это – мемуары Корчного. И потому, даже перенасыщенные сведением счетов полувековой давности, зачастую искажениями и несправедливостями, они интересны сами по себе: рассказ человека необычной судьбы в необычное время, десятилетиями стоявшего на самой вершине мировых шахмат.

Мусор в голове

У человека, жившего в Советском Союзе, ситуация требовала выбора – либо ты надеваешь маску и принимаешь условия игры, либо вступаешь в открытый конфликт и становишься изгоем. Имелось немало разных способов приспособиться к существующим правилам, и у каждого были свои представления о возможной цене сделки с властью.

Поначалу, хотя это противоречило его бунтарской натуре, Корчной шел первым путем, даже если время от времени и взбрыкивал.

Таль рассказывал, как перед поездкой на Олимпиаду в Лугано (1968) вся советская команда, уже с чемоданами, по дороге в аэропорт заехала в Спорткомитет, чтобы выслушать прощальное напутствие начальства. После пустых, ничего не значащих слов высокий функционер непринужденно-приветливо обратился к Талю:

– А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться домой в Ригу. Не беспокойтесь, в Лугано на конгрессе ФИДЕ уже находится Василий Васильевич Смыслов, он вас и заменит.

Ни Петросян, ни Спасский, ни Геллер, ни Полугаевский никак не отреагировали на эти слова, и только Корчной возмутился:

– То есть как это заменит? Можно подумать, что состав команды не был определен заранее! Да как же так можно поступать с человеком?!

Но быстро успокоили и Корчного, ведь он к тому времени уже был членом партии.

Не сглаживая углов и не золотя пилюль, Корчной старался говорить, что думает, и делать, что говорит. Звучит красиво, но при любом человеческом общении такая манера почти всегда приводит к ссорам и конфронтациям.

К выбранной в 1976 году опасной вседозволенности свободы он не был готов, и в своих интервью мог ни за что ни про что пырнуть ножом любого. Его откровенность с повышенным градусом неистовости, так любимая журналистами, не раз оборачивалась бесцеремонностью, а то и грубостью. Жесткие законы Советского Союза сдерживали его, но на Западе, где можно сказать абсолютно всё, что думаешь, он нередко лишался тормозов.

Александр Исаевич Солженицын признавался в «Теленке», что его иногда заносит. Но «заносы» писателя были детскими игрушками по сравнению с завихрениями Корчного.

Лично знакомы они не были. Правда, однажды гроссмейстер обратился к Солженицыну с просьбой написать вступление к его книге, но знаменитый писатель, как вспоминал сам Корчной, «мягко отказал». Александр Исаевич, как известно, считал, что бороться с режимом надо в своем отечестве и даже к уехавшим по израильской визе, но не на «историческую родину», а в США или Западную Европу, относился неприязненно.

Среди бесчисленных интервью, данных Корчным, три определили течение всей его жизни.

Первое, данное еще в Советском Союзе, после проигрыша Карпову их первого матча (1974), когда Корчного, забывшего, в какой стране он живет, «понесло» в беседе с югославским корреспондентом.

Второе – два года спустя агентству «Франс Пресс» в Амстердаме, не оставившее ему места для маневра и фактически вынудившее его к немедленному уходу на Запад, за что пришлось по полной расплачиваться его близким в Ленинграде.

Третье – искусно подстроенное Батуринским в Багио (1978), когда Виктор, тоже дав волю языку, начал критиковать внешнюю политику Филиппин и настроил против себя организаторов матча, откровенно взявших сторону его соперника.

У него были сложные отношения с самим собой – и, как часто бывает в таких случаях, платить за это приходилось другим. С первой женой Беллой и сыном Игорем он не разговаривал несколько лет – в преддверии и во время длительного бракоразводного процесса. На том процессе Виктор закусил удила и оспаривал едва ли не каждый пункт соглашения, даже запрещая бывшей жене носить его фамилию (безуспешно).

Сын Александра Алехина и швейцарской журналистки Анны-Лизы Рюэгг, тоже Александр, выросший в цюрихском пансионе и годами не видевший родителей, был очень обижен на отца. Уже на склоне лет он вспоминал: «Только став взрослым, я понял, что шахматы для отца значили гораздо больше, чем семья. В шахматах была вся его жизнь».

Марина Цветаева тоже обмолвилась как-то: «Или я и моя жизнь, то есть мое творчество. Или она (дочь), еще не проявившая себя, еще в будущем. А я уже есмь и стихами жертвовать не могу».

А Евгений Пастернак, когда его спросили, каким отцом был Борис Леонидович, ответил: «Никаким, потому что кроме поэзии для него ничего не существовало». Поинтересовался у Игоря Корчного: можно ли сказать то же самое о его отце?